Однажды Премала привезла с собой маленькую девочку с блестящими, как у черного дрозда, глазенками. На вид ей не было еще и года.
— В школе нашли, — объяснила Премала чуть виноватым тоном. — По-моему, она ничья. Сельский глашатай едва не охрип, опрашивая местных жителей… Я сказала, что присмотрю за ней пока… В школе уже нет места, к тому же она слишком мала, все равно ее нельзя там оставлять.
Кит пробормотал что-то невнятное. Видно было, что он не очень доволен.
Прошла неделя, потом другая. Девочка, с присущей маленьким детям приспособляемостью, быстро привыкла к новой обстановке. Если она и вспоминала когда-нибудь свой дом и свою мать, которая ее бросила, то ничем этого не выдавала. Маленькая смуглянка беспрестанно ползала по полу дома, хватаясь ручонками за блестящие предметы, попадавшиеся ей на глаза; и радовалась, если у нее их не отнимали, или проявляла философское смирение, если отнимали. Проголодавшись, она подходила к Премале и объясняла ей по-своему, но достаточно выразительно, чего хочет. Если голод был очень силен, опа хныкала, доверчиво глядя на свою покровительницу. Поев, ложилась спать, и больше ее не было слышно до следующего утра или до Тех пор, пока опять не наступало время еды.
Киту понравилась эта добродушная, общительная малютка. Но в конце второй недели он все же спросил Премалу, что она намерена с ней делать. Премала сидела на полу, вместе с девочкой забавляясь мягкими игрушками. Услышав вопрос мужа, она встала и села на диван. Ребенок примостился у нее на коленях.
— Не знаю, Кит. Хорошо бы нам оставить ее у себя.
— Оставить у себя! — повторил Кит. Он был ошеломлен. — Да ты с ума сошла, Прем!
Премала побледнела и испуганно посмотрела на пего. Лицо ее выражало отчаяние. В эту минуту она походила на кошку, у которой отнимают котят.
— Ей же некуда деться, — почти шепотом сказала она. — Потом вдруг с чувством добавила: — Прошу тебя, Кит! Позволь мне оставить ее у нас.
Кит удивленно взглянул на нее. Он еще никогда не видел ее такой возбужденной.
— Ладно, — сдался он. — Раз ты так хочешь… Но учти: люди могут подумать, что я переспал с горничной, и ты приютила моего внебрачного ребенка.
— Разве так важно, что подумают люди? — спросила Премала. — К тому же девочка совсем на тебя не похожа.
— Дети не всегда обнаруживают сходство с отцами, — нетерпеливо ответил Кит.
— Незаконные — всегда, — с улыбкой возразила Премала.
Как и следовало ожидать, разговоры действительно пошли. Хотя город, в котором мы жили, был достаточно велик, Кит вращался в узком избранном кругу, который мог простить супружескую неверность, но не открытое, как казалось со стороны, бравирование ею.
Премалу это не смущало. Она была совершенно искренна, когда говорила, что ей безразлично мнение посторонних. Лишь бы у ребенка был свой дом. Но Кит не оставался безразличным — он нервничал, становился все более раздражительным и уже редко бывал с девочкой ласков. И все же он не перечил Премале, ибо, насколько я его знала, отличался врожденным добродушием.
Премала, щадя его чувства, держала ребенка как можно дальше от него и все чаще ездила в деревню, где люди проявляли большую терпимость, чем в городе, и где ее и ребенка принимали, как своих.
Так у нее появился собственный мир. В том мире, где обитал ее муж, она не смогла найти себе места.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Не представляю, каким образом влюбленный человек успевает заниматься чем-то еще, кроме любви, ибо она захватывает его целиком и полностью. И тем не менее я ела, спала, а когда не спала, сознавала все происходящее вокруг меня; ездила в редакцию, работала, причем работала, кажется, неплохо — никто не жаловался. Иногда (хотя это случалось и редко) я чувствовала себя раздвоенной; одна часть моего «я» как бы смотрела на другую и говорила: «Ты счастлива, но это — безумие». А та, другая часть молчала: с нее было достаточно и того, что она счастлива, и в своей радости она забывала обо всем остальном.
Пока деревенские жители устраивались на новом месте, мы виделись с Ричардом раз в неделю. Наконец, они окончательно обжились, и нам уже незачем было туда ездить; но наши еженедельные свидания все равно продолжались. Потом мы стали видеться дважды в педелю, а иногда и чаще, но даже и этого нам было мало, и в конце концов мы стали встречаться где только можно и когда можно. Перерыв в нашем знакомстве, длившийся несколько лет, теперь уже не казался мне таким долгим: иногда, бродя с Ричардом по базару, я чувствовала себя так, словно я в своем родном городе, откуда Ричард никогда. не уезжал. Думаю, что он чувствовал то же самое. Однажды он, крепко сжав мне руку, сказал:
— Мне кажется, мы давно уже вот так вместе. А тебе?
— И мне тоже.
Но разница все же была: в те дни мы были свободны, и часы, которые мы проводили вдвоем, не казались нам такими короткими и быстротечными; теперь же время не принадлежало нам, мы могли встречаться только вечерами. И хотя мы крали время у ночи, нам казалось, что мы почти совсем не видимся.
Но это было не так — мы очень часто ухитрялись бывать вдвоем. Чуть ли не каждый день вместе обедали и ужинали. Ужинали не в клубе, где нас знали и где Ричард пользовался популярностью, поэтому я не могла бы властвовать над ним безраздельно, и не в единственном в городе отеле, где один бар предназначался для высокопоставленных чиновников и другой — для простых смертных и где посетители глазели на вас, в какой бы из этих баров вы ни зашли, а в ресторанах и закусочных, которые мы отыскивали на узеньких улочках, где не могли проехать автомобили и где, следовательно, нам никогда не попадались знакомые.
Шатаясь по этим улочкам и переулкам, я вспоминала детство. Сколько счастливых часов проводили мы тогда вдали от посторонних глаз! В те времена для нас не существовало еще твердых правил поведения, перед нами не висели запрещающие знаки: «это не принято», в бесхитростном уме ребенка слова «жилые кварталы» и «нежилые кварталы» звучали одинаково — и в те и в другие мы спокойно вторгались, если находили это интересным.
А Ричард? Обычаи, которым подчинялись его соотечественники, были не менее строги, чем те, которым подчинялись мои. Он был представителем расы, завоевавшей империю, к которой в самой метрополии относились безразлично, а за пределами этой метрополии не проявляли никакого интереса и даже охотно признавались в невежестве, как бы подчеркивая свое превосходство. Словно в знании чужого языка, культуры, искусства и литературы. было для них что-то постыдное. Они даже презирали тех, кто нет-нет да и выскажет мнение о том, что в конце концов это не так уж плохо — понимать другой народ.
Однако мой родной город не отличался такой пестротой, как этот: здесь мы натыкались на целые кварталы, заселенные китайцами, арабами, армянами или турками, причем каждый квартал имел свой особый аромат, свой запах, свои национальные кушанья, которые казались мне столь же необычными, как и Ричарду.
Однажды, сидя в китайском ресторане, где мне все очень нравилось: кушанья, зеленый чай и хрупкие чайники с малюсенькими крышечками, в которых его подавали, — я сказала Ричарду:
— Если бы не ты. я никогда бы сюда не попала. И даже не знала бы, как много потеряла.
Он спокойно посмотрел на меня и спросил:
— Почему? Ничто тебе не мешало…
— Ты не понимаешь, — начала было я, собираясь углубиться в объяснение условностей. Но мне вдруг пришло в голову, что эти условности потеряли значение. Я почувствовала, что не смогу объяснить, как эти бумажные цепи могли помешать мне. И тогда я сказала: — Одной было бы не так весело.
Он засмеялся и ответил, что согласен со мной.
Мы просидели так долго, что наш зеленый чай дал осадок и стал похож на обычный чай, который мы пьем каждый день. Появился хозяин, заправил керосином лампы, стоявшие в нишах стен, зажег их, поставил нам на столик свечи, глиняное блюдо с тлеющими угольками, от которых исходил тяжелый сладковатый запах, и подал Ричарду трубку.
— Опиум из Бенареса, — сказал он, искусно замешивая курево и набивая им трубку. — Высший сорт.