Я не могла решить, говорит ли он правду или просто хочет мне угодить, но запах был действительно очень приятен.
Когда мы собрались наконец уходить, хозяин проводил нас до двери, раздвинул расшитую бисером портьеру и, улыбаясь во весь рот, сказал, что надеется увидеть нас опять. Но мы больше не были у него, потому что так и не нашли тот переулок.
Однажды мы пошли в брахманский ресторанчик. Ричард снял ботинки и сел на полу, как делают все посетители, точно привык к этому с детства. Повар был настолько польщен, его похвалами, что подходил к нам каждые несколько минут, подавая все новые и новые деликатесы… Чувство гордости переполнило мою душу, и я подумала: таких, как Ричард, не найти, нет на свете человека, который сравнился бы с моим возлюбленным.
Если у нас было время, — а его требовалось много, ибо спектакли в Индии обычно длятся до полуночи, — мы шли в театр. Купив билеты на самые лучшие места, мы садились в плетеные кресла, поставленные прямо перед сценой, чуть ли не вместе с музыкантами, а актеры, из уважения к Ричарду, вставляли в диалог английские слова… Но тот, в сущности, не нуждался в такой помощи: многие сказания из «Махабхараты» ему были знакомы, и он сам мог следить за действием пьесы.
— Таких англичан, как ты, я еще не встречала, — восхищенно сказала я ему однажды.
— Ты же никого из англичан больше не знаешь, — возразил он. Это убыл а правда: у меня было очень мало знакомых англичан. И все же я не верила, что с ним кто-то может сравниться.
— Ты должна побывать в Англии, — продолжал Ричард. — Чудесная страна!
— Так же хороша, как Индия?
— Англия — моя родина, — ласково сказал он и, помолчав, добавил: — Приятная страна… она тебе понравится.
— Я там заблужусь.
— Это почему же? Разве я тут заблудился хоть раз?
— Ты здесь со мной.
— А там — я буду с тобой.
Разумеется, мы бывали и на званых вечерах. До этого я и одна их посещала, если не могла уклониться, но, хотя не испытывала прежней неловкости, удовольствия от этих вечеров я не получала. А вот теперь они мне стали нравиться. Общество Ричарда само по себе было приятно; к тому же он умел себя вести, знал, что говорить, и был моим спутником; вполне понятно, что я чувствовала себя свободно и непринужденно. Если я даже и совершала какую-нибудь оплошность, он не упрекал меня; а когда твой друг не упрекает тебя, то и оплошности кажутся не такими уж серьезными и в конце концов теряют в твоих глазах значение. Кстати, они и в самом деле не имеют никакого значения.
И все же лучшим днем было воскресенье, потому что оно целиком принадлежало нам. По воскресеньям редакция не работала, если не случалось чего-нибудь экстраординарного. Даже от адъютантов не требовали, чтобы они дежурили каждое воскресенье. Мы садились в машину и уезжали куда-нибудь за город. Проголодавшись, ели в первой же попавшейся деревне, а поздно вечером мчались обратно по ослепительно сверкающей в свете фар дороге, в то время как сзади нас догоняла и обволакивала полуночная тьма.
— Хочу, чтобы так было всю жизнь, — сказала я ему однажды вечером, привалившись к нему в сладостной полудремоте.
— Правда, милая?
— Правда, — уверенно подтвердила я.
— Тебе это наскучило бы.
— Наскучило бы? — изумленно переспросила я. — Никогда! С тобой я могу не бояться этого.
Сказав это, я сразу почувствовала в нем перемену: тело его вдруг напряглось, руки крепко меня сжали, тихое, мирное настроение исчезло, растворилось в ослепляющей трепетной страсти; я вся запылала, но он вдруг разнял руки. Задыхаясь от волнения, я продолжала прижиматься к нему.
— Ты забываешь, что я уже не в доме мамы!
— Я ничего не забываю, — возразил он, целуя меня плотно сжатыми, холодными губами. Он отстранил меня и убрал упавшие мне на лоб волосы. — Ни этого, ни всего остального… Мы скоро должны поехать к твоей маме.
— Зачем? — недовольно, с обидой спросила я. — В этом нет надобности.
— Таков обычай. Когда хотят пожениться…
— Для тебя этот обычай так важен?
— Нет, для тебя. А я могу не считаться с обычаями. У меня здесь нет корней, я один.
— Тебя связывает служба, — сказала я. — Ты мне сам об этом говорил.
— Я научился не принимать ее всерьез. Как, собственно, и должно быть.
— Если мы поедем, — сказала я, — обещай, что не примиришься с отказом. Обещай.
— Не могу, милая. Как же я могу?
— Ну, тогда… — Я была очень расстроена. — Обещай хотя бы не давать никаких обещаний, которых может потребовать от тебя мама.
— Я не совершу никаких опрометчивых поступков, — сказал он-со слабой улыбкой. — И не стану обещать невозможного.
В конце года — раньше Ричарду не дали отпуск — мы отправились ко мне домой. Мама ответила отказом. Если бы она стала нам объяснять, что теперь, мол, трудное время и неизвестно, что ждет нас в будущем, ведь мы принадлежим к разным расам, у нас с Ричардом не любовь, а безрассудное увлечение, — если бы она стала объяснять, то мы смогли бы разбить, один за другим, все ее доводы. Но она ничего не стала объяснять, а сказала просто, что я слишком молода.
— Однако мне не было еще и семнадцати, когда заговорили о моем замужестве, — обиженно сказала я.
— Так это же Додамма начала эти разговоры, — спокойно возразила она. Разве ты не помнишь?
Это была правда. Мама улыбнулась:
— Подожди, когда тебе исполнится двадцать один. Не так уж много осталось. Или ты думаешь, это время никогда не придет.
— Конечно, придет, — ответила я со слезами на глазах. — Но будет ли Ричард еще здесь, когда мне исполнится двадцать один? А если его уже не будет? Что, если ему придется уехать? Сейчас не мирное время, чтобы можно было ждать и ждать и быть уверенной, что мы всегда будем вместе.
Этими словами было выражено все: неопределенность, бессилие, страх, отчаяние, которые все это время таились в моей душе. Как ни старалась я держать их взаперти, не давать им воли, иногда они все же вырывались наружу бурным темным потоком.
— Если ему придется уезжать, — сказала мама, — я не буду стоять у вас на пути.
Когда мы уходили, она спросила Ричарда:
— Вы считаете, что я не права? Может быть, это так и есть… Может быть, я требую слишком многого?
— Нет, — отозвался Ричард, — вы требуете не слишком многого.
— В таких делах нужна осторожность, — сказала она.
— Да.
— Большая осторожность, — повторила она, не сводя с него глаз, и мягко добавила: — Разумеется, я права… Мне бы не хотелось оказаться неправой.
Так мы и уехали. Вскоре наступил Новый год — памятный тысяча девятьсот сорок второй. И едва он начался, как губернатор в сопровождении своих адъютантов спешно предпринял длительную поездку по мятежной стране.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Кит был не единственным, кому не нравились частые поездки Премалы в деревню и, в частности, ее встречи с миссионером Хики; Говинд, обычно расходившийся с ним во взглядах, на этот раз поддержал его. Но реакция Кита носила лишь поверхностный характер, им двигал скорее инстинкт, чем доводы разума. В его глазах миссионеры были просто фанатиками, принадлежащими к той категории людей, с которыми не принято сближаться и чьи странные убеждения и привычки невозможно постичь., Что же касается Говинда, то он питал иные чувства — более глубокие и более опасные. В его представлении миссионеры были не только людьми, борющимися с религией, которую исповедовал он сам (хотя и не выказывал особой набожности и даже во многом осуждал суровый аскетизм), а белыми людьми, которые мало того, что насаждают в стране чужие ненавистные порядки, но и во имя сохранения этих порядков неизменно поддерживают тех белых, кто правит страной и с кем у них почти нет других точек соприкосновения.
Не знаю, говорил ли он что-нибудь Премале, но однажды вечером, когда Кит был в клубе, а Премала еще не вернулась из деревни, его вдруг прорвало, и он сказал мне так, будто слова эти давно вертелись у него на языке: