Ричард».
Было около семи вечера. Весь этот день я провела за городом— не было никакого желания оставаться в охваченном волнениями городе, тем более что редакция наша, по существу, была закрыта — там обычно сидел только один дежурный. Свободного времени в моем распоряжении было больше, чем достаточно. Но теперь я пожалела, что уезжала. Я перевернула листок и на чистой стороне написала: «Жди». Затем вернула записку посыльному и побежала наверх переодеваться.
Рошан, в чьем обществе я должна была находиться как компаньонка, конечно, не было дома. Переодевшись и спустившись вниз, я предупредила слуг, что к ужину не приеду. Потом с чувством некоторой неловкости пошла искать Говинда.
— Вернулся Ричард, — сообщила я. — Еду к нему. Очевидно, вернусь домой поздно.
Он кивнул:
— Знаю. Когда он звонил, я был дома.
— Я не предполагала, что он вернется сегодня, иначе не уезжала бы.
Разговор не клеился. В присутствии Говинда, зная, что он не одобряет моих отношений с Ричардом, я всегда испытывала чувство вины, и хотя я понимала, что дело тут не в личной неприязни, а в принципе, что свое отношение к англичанам он беспристрастно распространяет на Ричарда, от этого мне не было легче.
— Не сомневаюсь, — сухо заметил он и, когда я собралась уходить, неожиданно добавил: — Ты сегодня чудесно выглядишь.
Я удивленно посмотрела на него. Говинд был не из тех, кто любит делать комплименты. Обычно он даже не замечал, как я выгляжу, а если и замечал, то никогда не находил нужным говорить. Лицо его было серьезно, почти сурово.
— Ты давно уж так не выглядела, — сказал он. — Эта встреча… очень важна для тебя?
— Да, — честно призналась я.
— Знаю. Мог бы и не спрашивать. Когда-то я надеялся, что это пройдет… но ты так никого больше и не встретила. Верно?
Это был не столько вопрос, сколько утверждение, но я все же сказала:
— Верно. Так никого больше и не встретила.
— И не встретишь. — Говинд говорил как бы про себя. — Смешно, правда? Видишь, что ты связан по рукам и ногам, и ничего не можешь поделать. — Помолчав, он вдруг резко добавил: — А я не верил. Думал, все пройдет. Молился, чтобы все прошло. Но не проходит, нет, не проходит.
Лицо его было влажно от пота. Я взяла его руки в свои и почувствовала, что они дрожат. Я стала гладить их, и дрожь постепенно утихла.
— Тебе надо ехать, уже поздно. — Он высвободил свои руки и улыбнулся. — Ты терпелива, как старуха, не каждый может так долго выносить мой характер.
— О, это было нетрудно, — возразила я. Я не кривила душой: Говинд с его суровым нравом редко бывал доступен для кого-либо; такие минуты, как эта, выпадали не часто, особенно в последнее время, поэтому только глупец не сумел бы их оценить.
Когда я вышла и направилась к машине, то услышала в доме бой часов — по обыкновению, они били нестройно, Рошан нравилось, что они бьют именно так, ее почему-то забавляло, что люди никак не могут определить время по количеству ударов.
Машина, принадлежавшая Рошан, была приземистая, безобразная, далеко уже не новая. Когда-то Рошан любила свою машину, но потом, разочаровавшись в ней, отдала мне напрокат. Машина была небольшая, быстроходная, временами она грохотала, как танк, но мне нравилась своей безотказностью. Выносливая, словно ослик, она выдерживала любое, даже самое варварское, обращение.
Ночь была темная, безлунная, низкие тучи скрывали от глаз почти все звезды. Сидя в машине, я думала о Ричарде: ждет ли он еще меня? Он и так прождал весь день. В семь часов я сообщила ему, что еду, но сейчас уже девять, а меня все нет. Скорее всего, подумала я, он, уехал в бар или в ресторан. Я попробовала урезонить себя: ну, пусть уехал — ведь завтра я все равно его увижу. Но эта мысль не утешила меня, наоборот, причинила мне сильную боль, и я поспешно сказала себе: нет, он ждет меня. И он действительно ждал.
Ричард сидел на задней веранде — я знала, что найду его именно там, где вечерами, когда дул ветер, бывало прохладнее. Он сидел в своей излюбленной неудобной позе, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями, и читал книгу.
Свет маленькой настольной лампы, стоявшей рядом, падал на его волосы, отливавшие бронзой и золотом на висках, на его белый затылок и обнаженные до локтей руки, потемневшие от индийского солнца.
Он не слышал, как я вошла, и продолжал читать. Несколько мгновений я наблюдала за ним. Таким, да и не только таким, я не раз представляла его себе. Пока его не было, едва ли проходил хоть час, чтоб я не думала о нем, не рисовала себе его образ, — вот что значит любовь. Но сейчас, видя его воочию, я чувствовала себя совсем, совсем иначе. Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок, но даже и этого слабого звука было достаточно, чтоб заставить его встрепенуться. Он быстро поднялся со стула и подошел ко мне.
— Мира, милая. Как долго мы не виделись!
Я кивнула, испытывая успокоение и радость в его объятиях, но слезы, душившие меня, не давали мне говорить. Вот они брызнули из глаз и потекли по щекам— неудержимые, непрошеные, мучительные женские слезы. Он сжал меня еще крепче, видимо понимая, что счастье иногда способно с такой силой сдавить человеку горло, что ему не остается ничего другого, кроме как ждать.
— Как я рада тебя видеть, — проговорила я наконец. — Хорошо, что ты вернулся.
— Я вернулся только из-за малярии.
Малярия… Если ты родилась и живешь в Индии, то не можешь не знать об этой болезни. Но тебя она обычно обходит стороной, от нее всегда страдает кто-то другой— крестьяне или англичане… И тут я вдруг услышала слабое неумолкающее жужжание, похожее на шум электромотора, работающего на малых оборотах. Звук этот, при всей его навязчивости, был еле слышен. Москитов не было видно нигде, кроме как под шелковым абажуром. О своем присутствии они почти не напоминали.
— Тебе не следовало бы тут сидеть, — посоветовала я. — Да еще с засученными рукавами.
Он улыбнулся:
— Они теперь держатся от меня подальше. Кровь слишком горькая.
— Хинин?
— Акрихин. Меня так им напичкали, что я почти весь желтый.
— Тебе нужен покой, — сказала я. — Удивляюсь, как это врач отпустил тебя домой.
— А он не отпустил. Я сам пришел, хотел повидаться с тобой перед отъездом.
Я молчала. Недавняя радость обернулась горьким разочарованием. Он сказал:
— Я хотел приехать еще раньше, когда узнал про газету Рошан, но не было возможности. Ты очень расстроилась?
Расстроилась? Конечно, я была сильно огорчена, А потом, когда я пришла в себя?
— Я как-то не думала об этом, — ответила я наконец. — Наверно, расстроилась… Человек привыкает к газете, в которой работает… Безмолвие… обескураживает.
Безмолвие. Да, именно, это — самое худшее. Приходить в редакцию и не слышать ни голосов, ни стука машинки, ни телефонных звонков, ни позвякивания чашек; приходить в редакцию и вместо привычного шума и суматохи погружаться в эту неестественную тишину; с таким чувством ждешь, что прервавшаяся было демонстрация фильма снова возобновится, что кто-то опустит монету, и проигрыватель заиграет снова, но в конце концов убеждаешься, что ожидание напрасно. Я мечтала о встрече с Ричардом, надеялась, что он заполнит эту звенящую тишину смехом, вознаградит меня за месяцы одиночества своей любовью. И что же? Вот он — здесь.
— Когда ты уезжаешь? — спросила я.
— Завтра или послезавтра.
— Надолго?
— На шесть недель.
— Куда?
— Не знаю. Еще не решил.
Я с удивлением спросила:
— Разве ты можешь выбирать, куда ехать?
— Да, конечно. Ты думаешь, я только подчиняюсь чужим распоряжениям?
— А разве нет?
— В этом случае нет. Отпуск, предоставляемый для лечения, — это не командировка и не поездка с его превосходительством.
Повеял ночной ветерок. Я слышала, как он крадется во тьме — легкий и слабый, — словно вздох ребенка. Капельки пота, выступившие у меня на висках, просыхали, оставляя ощущение прохлады.