По окончании летнего сезона жилье в горах найти нетрудно: гостиницы пустуют, многие дома сдаются внаем. Греясь в лучах предвечернего солнца, мы ходили от одного дома к другому и выбирали: один казался нам слишком большим, другой — слишком новым, у третьего нет сада, четвертый с плохим видом… Но вот наконец мы нашли то, что понравилось нам обоим. Это был дом, стоявший в лощине, посреди запущенного магнолиевого сада и сосновой рощи. Слуги тотчас же принялись готовить ужин и растапливать камин.
— Как тут чудесно! — сказала я, протягивая руки к огню и наслаждаясь теплом. А ведь каких-нибудь Пять часов тому назад я была далеко не в таком радужном настроении.
Снаружи шел сильный дождь, и от его шума, сливавшегося с шумом ветра, внутри казалось еще уютнее.
— Гулять пойдем позже, когда дождь немного стихнет, — сказал Ричард. — Я думаю, будет еще не слишком темно.
— Промокнем, — возразила я. — Ведь у нас нет ни плащей, ни зонтов.
— Зонты здесь не годятся. Слишком сильный ветер. Но мы спросим у слуг. Найдется же у них пара плащей, ведь они живут здесь круглый год.
Я невольно улыбнулась.
— С этого ты и начал, когда приехал в нашу страну.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты взял у слуг одежду. Мама была тогда в ужасе.
Мы засмеялись. Память о прошлом сближала нас, и я подумала: он и сейчас такой же, каким был! И за это я любила его еще сильнее.
В тот вечер мы так и не пошли гулять, потому что дождь не стихал, а ветер просто неистовствовал. Сидя у камина и слушая, как скрипят за окном деревья, словно мачты корабля в бурю, мы сами не заметили, как уснули.
— Я спрошу у них утром, — услышала я собственный голос.
Открыв глаза, я с удивлением увидела, что утро уже настало. Это было ясное солнечное утро. Эвкалипты за окном перестали раскачиваться; их резкий запах наполнял всю нашу комнату. Свет, проникавший сквозь двустворчатые жалюзи, золотистыми гребешками падал на пол.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Отдых кончается в воскресенье, а в понедельник надо выходить на работу. Так уж заведено везде. Мы нехотя упаковались, в последний раз пообедали, наслаждаясь запахом опавших после бури лепестков, и заплатили за молоко, творог, яйца, масло, домашнее пиво, дрова и за взятую у слуг одежду, которую мы оставили себе. Покончив с делами, мы пошли подышать хвойным запахом и полюбоваться камелиями. Глядя на склоны гор, порыжелые, сияющие после дождя тусклым блеском, мы сказали себе: когда-нибудь мы снова сюда приедем.
Дорога сбегала вниз спиралью. За несколько часов езды вы спускаетесь на семь тысяч футов и снова оказываетесь на уровне моря. Уже несколькими стами футов ниже вы не увидите сосен и эвкалиптов, окружающих вершины гор темно-зелеными поясами, а еще через сотню футов туман скроет от ваших глаз даже макушки этих деревьев.
Автобус спускается все ниже и ниже. Вот уже позади остаются рододендроновые заросли и густой, непролазный малинник; водопадов стало меньше, воздух потеплел, и вы сбрасываете с себя шарф и пальто.
Вдоль обочины извилистой дороги, как гигантские костяшки домино, выстроились побеленные камни с обозначением высоты над уровнем моря. Всякий раз, когда вы подъезжаете к такому камню (а их тут по два на каждую тысячу футов), меняется пейзаж и меняется температура воздуха. Наконец вы добираетесь до равнины и оказываетесь среди пальм, бамбуковых рощ и банановых плантаций; дорога здесь выпрямляется, и зной захлестывает вас дымящимися волнами.
Очутившись наконец внизу, мы сели в свою машину. Выехали мы утром в воскресенье, а к середине дня уже достигли предместий города. Мы так долго пробыли вместе, не разлучаясь ни днем, ни ночью, что казалось невероятным, как это мы вдруг разойдемся в разные стороны и как переживем — пусть недолгое — время, которое пройдет, прежде чем мы увидимся снова.
Я попробовала не думать об этом. Когда мы проезжали мимо базара, я посмотрела в окошко. Вокруг было спокойно. Я подсознательно отметила, что в этом спокойствии есть что-то неестественное даже для воскресного дня, но была слишком расстроена, чтобы это осмыслить. Стремясь оттянуть минуту расставания, я внезапно предложила:
— Пойдем пешком… Мне уже надоело ехать на машине.
— Хорошо, — сказал Ричард. Надо было только решить, где оставить автомобиль: тот, кого за ним пришлют, должен легко его найти.
Подумав, Ричард въехал в узкий тупик и остановился. После того как двигатель заглох, тишина стала особенно напряженной. Она как бы окружила нас стеной, давила на барабанные перепонки; и в то же время это была неполная тишина: мы слышали, как по соседней улице со скрипом тащится колымага, слышали громыхание двуколки, щелканье хлыста, шелест шин, позвякивание велосипедного звонка. Но я продолжала беспокойно прислушиваться, словно ожидая услышать еще что-то, хотя и не знала, что именно. Потом я вдруг поняла, в чем дело. Не слышно обычного базарного шума, похожего на гудение гигантского волчка.
Несколько мгновений мы сидели в нерешительности, потом Ричард поднял стекла автомобиля, а я причесала грязные от пыли порыжевшие волосы и вытерла платком потное лицо.
Обычно, стоит лишь поставить машину где-нибудь возле базара, как около вас, словно из-под земли, вырастают нищие, а вокруг нищих скоро собирается целый сонм зевак и детей, которые только и смотрят, как бы чем-нибудь поживиться.
На этот раз вокруг нас никого не было. Ни души. Мы вылезли из машины. Ричард взял меня под руку, и, миновав несколько переулков, мы прошли на торговую улицу. Двери домов были плотно закрыты, окна занавешены. От чего? От солнца? Ставни на витринах магазинов опущены. А почему бы и нет? Сегодня воскресенье. Но лотки, прежде никогда не закрывавшиеся, теперь были затянуты рыжей мешковиной; натыкаясь на эту неожиданную преграду, мухи раздраженно гудели.
Ричард спросил:
— Что случилось? Ты знаешь?
— Нет. Сейчас спрошу.
На противоположной стороне улицы, в полуоткрытых дверях, стоял человек. В доме горел свет, отчетливо обрисовывая его силуэт.
Я перешла улицу. Человек смотрел на меня почти бесстрастно, лишь с некоторой подозрительностью. Он жевал бетель, и губы его были кроваво-красными от сока. Наконец, смерив меня взглядом с головы до пят, он проговорил:
— Вы хотите знать?..
— Поэтому я и спрашиваю.
Он презрительно бросил в ответ:
— Где же вы пропадали все это время?
— Меня здесь не было шесть недель.
Видимо, смягчившись, он подался вперед и прошептал несколько слов, но я их не разобрала. Он хотел было повторить, но в это время подошел Ричард, и он остановился на полуслове, сплюнул жвачку в канаву и повернулся к нам спиной. Дверь с шумом захлопнулась.
— Что он сказал?
— Ничего.
— Но он же что-то сказал.
— Я не расслышала.
Мы пошли дальше. Улицы были не убраны, прохожих попадалось совсем мало. Будь это не днем, а вечером, можно было бы предположить, что объявлен комендантский час. У нас было такое ощущение, будто по пятам за нами, словно некое живое существо, ползет ненависть. Оборачиваясь, мы не замечали ничего подозрительного. Однако мы были уверены, что за каждой занавеской, за каждой наглухо запертой дверью притаились настороженно следящие за нами люди. Я несколько раз инстинктивно поворачивала голову, словно стремясь застигнуть врасплох тех, кто за нами подсматривал, но никого не могла заметить. Да я и не ожидала никого увидеть. Никого и ничего.
И все же на всех улицах за нами велось неослабное наблюдение. С возрастающим беспокойством я разглядывала щиты с объявлениями и афишами, пытаясь найти какой-нибудь ключ к раскрытию, тайны. Тщетно.
— Ты можешь это прочесть? — Ричард показал на выцветшее полотнище, протянутое поперек узкой улочки. На нем были грубо намалеваны какие-то слова. Краска подтекла, строки сливались, и трудно было их расшифровать. Но смысл угадывался безошибочно — лозунг начинался и кончался непристойной бранью и был исполнен такой ненависти, какую способна накопить в себе только оккупированная страна.