Потом раздался голос, который я слышала тогда в деревне и который с тех пор ни разу не звучал в моих ушах, разве что по ночам, во сне. Но это было уже не бессвязное бормотание, не визгливый смех, а тихая, спокойная, почти бесстрастная речь. Наконец, я решилась взглянуть на Хики и чуть было не вскрикнула от неожиданности. Дело не в том, что он выглядел более бледным и худым, чем большинство присутствовавших в зале мужчин; у него всегда было хрупкое сложение, и я знала, чего мне ждать. Не удивило меня и то, что он сильно постарел за это время, потому что я уже видела, как изменилась моя мать. Потрясло меня другое. Казалось, что он умер, и если ему все же удается держаться на ногах, то только благодаря сверхчеловеческому усилию воли; тело еще живет, но сердца и души в нем нет, и неизвестно, что на их месте.
Следствие между тем продолжалось.
— Да, я заведовал сожженной школой. Да, я находился там во время пожара.
— В самом помещений?
— Я там живу… жил…Но в момент, когда школа загорелась, я был в клинике…
— Что-вы предприняли, когда узнали о пожаре?
— В деревне же ничего нет — ни… — начал было Хийи, но следователь перебил его — не потому, что испытывал к нему неприязнь, а просто не хотел выслушивать то, что уже известно.
— Что же вы предприняли?
— Я побежал к школе. Почти все здание было охвачено огнем. Я пытался спасти все, что можно. Это было очень нелегкое дело. Потребовалось много, очень много времени, прежде чем… прежде чем…
Следователь резко сказал:
— Разумеется, сначала вы разбудили детей. Они ведь уже спали?
Хики долго смотрел на него, потом бесстрастным тоном ответил:
— В этом не было нужды. Их всех предупредили и заранее вывели из здания.
— Что было дальше?
— Я заходил в школу пять или шесть раз, не помню точно. В последний раз я увидел… увидел Премалу.
Хики задыхался: видно было, что говорить ему очень трудно. Отдышавшись, он продолжал:
— Я не знал, что она приехала в деревню. Не знал, что она в школе. Вероятно, она зашла туда после того, как вывели детей. Никто не знал, что она там.
— Возможно, она искала вас?
— Вполне возможно. Но я ее не искал. Когда я увидел ее, то не поверил своим глазам — думал, что это галлюцинация. Она лежала за дверью. Но дверь никак не открывалась, мне пришлось долго возиться. Иначе я мог бы… я мог бы…
Он запнулся, голос его упал до еле слышного шепота. Следователь мягко спросил:
— Что вы предприняли потом?
— Я поднял ее на руки… — Голос Хики вдруг взметнулся почти до крика. — И вынес на улицу. А потом передал тело ее убийцам!
Зал наполнился гулом голосов, многие вскочили с мест, кто-то громко потребовал тишины. Адвокаты, поднявшись, старались перекричать остальных. Потом шум утих, волнение улеглось.
Снаружи снова и снова слышалось протяжное кваканье. Я никак не могла понять, в чем дело. Мой ум, как опасливый кот, боялся подойти к истине. Наконец я сообразила, что это лягушачье кваканье. Лягушки появляются вместе с дождями, а дожди уже начались… когда? Три дня назад? Или четыре? Почему я не догадалась сразу?
— Вы говорите, что стояли рядом, когда увидели, как он идет к машине? — Это был уже голос следователя.
— Да.
Теперь я понимала смысл того, что говорили, и стала слушать.
— Можете ли вы сказать, на каком, примерно, расстоянии вы находились от того места?
— Шагах в десяти.
— Это совсем близко.
— Да.
— Вы слышали вскрик?
— Да.
— Но вы не видели, кто бросил в него нож?
Бледными бескровными руками Хики так крепко схватил деревянный барьер перед собой, что, казалось, вот-вот костяшки порвут кожу.
— Да, видел. Это сделал Говинд.
Говинд? Говинд? Не может быть! Ведь я его сама держала, плотно прижимала к себе, даже слышала, как бьется его сердце. Неужели я все это вообразила — вплоть до мельчайших подробностей, до биения его сердца? Как я могла? Как?..
Я встала с места и сказала:
— Нет, это не Говинд. Я держала его обеими руками.
Хики повернулся в мою сторону, его глаза встретились с моими. Мы были в переполненном зале, но мне казалось, будто мы одни. Следователь, зал судебных заседаний, сидевшие в нем люди — весь этот обыкновенный мир, к которому Мы принадлежали, внезапно скрылся из глаз, и мы оказались на некоей ледяной планете— далекой и одинокой, — куда никто не мог за нами последовать.
Хики отвел от меня взгляд и уверенно произнес:
— Вы ошибаетесь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Через три дня после допроса Говинда арестовали по обвинению в убийстве Кита. Но судья отложил слушание дела и потом откладывал еще два раза, пока не. решил, наконец, начать процесс. И тогда Говинда снова взяли под стражу.
Я ходила к нему в тюрьму. Ричард хотел пойти со мной, но я не разрешила. Тюрьма была та самая, где сидела Рощ ан, только Говинд находился в другом здании. От кабинета начальника тюрьмы я машинально хотела повернуть налево, но один из надзирателей (их было двое) остановил меня, показал направо, и с некоторым удивлением спросил:
— Вы здесь уже бывали?
— Да, — ответила я, и подумала: «Но с тех пор прошла целая вечность».
— А вы… — начал было надзиратель, но, заметив, что его товарищ скорчил недовольную гримасу, замолчал.
Мы продолжали свой путь. Надзиратели шли немного впереди, один слева, другой справа. Мои сандалии шлепали по каменному полу, но их босые ноги ступали мягко, почти бесшумно.
Коридор заканчивался короткой лестницей, за которой виднелся небольшой дворик. Второй надзиратель знаком предложил мне спуститься.
— Отделение для подследственных дальше, — коротко объяснил он.
Пройдя через дворик, мы оказались у входа в низкое, приземистое, как барак, строение с открытой верандой.
Комната, куда мы вошли, была узкой и длинной. Она была рассечена надвое переборкой с вделанной в нее дверью. Мебели никакой не было, кроме нескольких стульев. Надзиратель сказал:
— Подождите здесь.
Я пододвинула стул к перегородке» села. — Перегородка была деревянная, фута в три высотой. От нее до самого потолка была протянута железная сетка. Надзиратель открыл дверь и вошел в нее. С другой стороны комнаты была еще одна дверь. Он отпер ее и исчез. Оставшийся со мной надзиратель откашлялся, собираясь что-то сказать, в это время его товарищ вернулся, и он так ничего и не сказал.
Вместе с надзирателем появился Говинд. Внешне он не изменился, все то же страдающее выражение. Когда он приблизился, я быстро встала, но между нами была решетка, и я даже не могла коснуться его рукой. Он сказал:
— Как… приятно тебя видеть. Но тебе не следовало сюда приходить.
— Почему? Я хотела повидать тебя.
— Тюрьма — не подходящее место для… для девушек.
— А я не боюсь тюрьмы, — ответила я. И я в самом деле не боялась. Ни капли.
Надзиратель сказал по-английски:
— Говорите по-английски, так приказал сахиб.
До этого мы говорили на нашем родном языке — Говинд редко переходил на английский, если с нами не было Кита. Ну, а теперь его уже никогда не будет.
— У тебя усталый вид. И лицо бледное, — сказал Говинд.
— Не мудрено.
— Уезжай куда-нибудь. Ведь ничто тебя здесь не удерживает…
— А суд?
— Процесс начнется не раньше, чем через месяц. А сейчас поезжай…
Куда? Где я найду успокоение? Нигде. Нигде, пока у меня есть душа. Душа, которая порождает и спокойствие, и беспокойство, душа, которой мы обязаны и ощущением реальности, и сном, и пробуждением. Без души — нет ничего. Есть только смерть.
Он мягко сказал:
— За меня не бойся. Только один человек свидетельствовал против меня, зато многие подтвердили мою невиновность. В тот вечер в деревне было немало моих товарищей… На суде они повторят свои показания…