Но чего стоят показания сообщников? Виновник-то все же есть, не может не быть, и его надо искать среди членов этой сплоченной группы. Нельзя отрицать очевидное.
Я молчала. Говинд тихо сказал:
— Но даже если… пренебрегут их показаниями, твои им не опровергнуть.
— Но ведь есть еще и Хики. Кому больше поверят в суде?
Он опустил голову, и мы оба задумались. Я невольно потянулась к нему, но тут же вспомнила про решетку. К тому же у каждого из нас за спиной стоял надзиратель. Говинд отрывисто спросил:
— Что думают люди?
Я хотела было ответить: «Не знаю», но когда он уточнил вопрос: «Верят ли они англичанину?», то поняла, что все-таки знаю; недаром я общалась с людьми, читала, что они пишут, слушала, что они говорят, и наблюдала за выражением их лиц. Все это выработало во мне понимание происходящего. Я даже сама не догадывалась, что способна уверенно судить обо всем.
— Мнения разделились, — ответила я.
Он снова склонил голову, не спрашивая, разделились они на равные или неравные части. Как будто он и сам все знал.
Время свидания истекло. Надзиратель забренчал ключами, выбирая тот, который ему нужен. Через минуту он снова отопрет дверь и выведет через нее Говинда. Вернется он уже один…
Но я еще не могла уйти. Мне необходимо было кое-что выяснить. Я спросила:
— Хики говорит, что я ошибаюсь. Он уверен, что видел, как ты кинул нож. И клянется, что говорит правду, но ведь я тебя держала.
Говинд мягко сказал:
— Ну, конечно. Ты же крепко обхватила меня обеими руками.
Я вышла за ворота тюрьмы, где меня ждал Ричард. Он сидел в машине, положив руки крест-накрест на рулевое колесо. Складной верх был откинут, и солнечные лучи струились по его рукам, по мягким, как шелк, золотистым прядям, которые темнели у корней. Но загар начал сходить, его руки стали уже бледно-коричневыми, кожа посветлела.
— Ты слишком быстро потерял загар.
— И ты — тоже, — возразил он, взглянув на меня. — Но тут уж ничего не поделаешь.
— Руки у тебя были гораздо бледнее, когда ты приехал. Теперь они никогда уже…
Никогда. Какое емкое слово! Едва его произнесешь, как сразу чувствуешь его силу. Даже если говоришь о пустяках. А если говоришь о любви, то сердце разрывается на части.
— Никогда уже?..
— Никогда уже_не будут прежнего цвета, — докончила я, встрепенувшись.
— А я и не хочу этого.
Мы замолчали. Только шумел мотор и шелестели шины по лужам. Прошлой ночью опять шел дождь. Воздух был свеж, прозрачен, и, преломляясь в нем, солнечный свет сверкал ярким серебром. Из-под колес, переливаясь всеми цветами радуги, летели тучи брызг. Плечи мои приятно обогревало солнце, волосы ласково трепал ветер, а в лицо летели холодные бодрящие капли.
— Хороший денек, — сказала я.
— Слишком хороший, — отозвался Ричард.
Я знала, о чем он думает, так же, как он знал — о чем думаю я. Такой день. жаль проводить в тюрьме. Такой день жаль омрачать грустными мыслями.
Скоро мы приехали домой. Дом Ричарда стал и моим домом. Жизнь упростилась.
Мы вошли внутрь. В комнатах было прохладно и приятно пахло; воздух был напоен ароматом травяных штор и доносившимся из сада запахом влажной земли.
Я села, Ричард расположился рядом.
— Когда все это кончится, — сказал он, — мы возьмем отпуск. Ты хотела бы?
— Но у нас уже был отпуск.
— А будет еще один. — Он обхватил мою голову руками. — У тебя на лице темные тени, их надо согнать. Чтобы они не портили твое лицо.
— Они и так скоро исчезнут. Когда все это кончится.
Когда все это кончится, и истина восторжествует. Истина, которую я знаю, но которую я должна таскать, как жалкое чучело, по судам, чтобы всякий, кто пожелает, мог над ней издеваться. Но ведь есть еще один человек, опровергающий мою истину и предлагающий взамен свою собственную. Он клянется, что это в самом деле его истина, его, только его, и ничья больше. Стало быть, истину можно разделить на части? Каждый из нас, держась за свою часть, воображает, будто обладает всей истиной. Должно быть, истина одна, только смотрим мы на нее с разных сторон? Но этого не может быть, не может быть!
— Не понимаю Хики, — сказала я наконец. — Он ведет себя как одержимый.
— Это была безумная ночь, — тихо проговорил Ричард. — Люди не только не знали, что делают другие, но даже не отдавали себе отчета в собственных поступках.
— Но он утверждает, что прав. Как это возможно?
— Школа была для него дороже жизни.
Но я никак не могла успокоиться.
— Я держала его обеими руками. Сама не знаю, почему, но я держала его обеими руками и не отпускала. Веришь ли ты мне? Или думаешь, что я лгу?
— Нет, милая, нет, я не думаю, что ты способна лгать.
Разгоняя предгрозовую духоту, опять полил дождь, но не такой, какие бывают во время муссонов, когда небеса вдруг разверзаются, словно ворота шлюзов, а тихий и равномерный.
Я первая нарушила молчание, спросив:
— А Хики ты веришь? — И не успел еще он ответить, добавила: — Ты веришь ему, веришь этому англичанину больше, чем мне?
Это были не мои слова, а слова Говинда, и даже голос мой переменился, когда я их произносила.
Мне вдруг стало так больно, словно я нанесла самой себе рану. Охваченная страхом, я увидела, как кровь медленно отхлынула от его лица; тут мои чувства прорвались, я протянула к нему руки, ничего не видя перед собой, ибо глаза мне застилали слезы.
— Я не то хотела сказать… Это не мои слова… Милый, ты не должен думать…
Ричард обнял меня и стал шепотом утешать, словно маленького ребенка. Он утешал меня до тех пор, пока я не успокоилась. После этого мы сидели тихо, прислушиваясь к шлепанью капель по крыше. А вскоре из наполнившихся до краев сточных канав послышалось громкое журчание и бульканье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Улицы снова кишели народом. Всеобщее замешательство, вызванное убийством Кита, допросами и арестом Говинда, прошло. Теперь все уже знали, что им думать, г. если кто-нибудь и не знал, то ему тут же объясняли, что он должен думать, после чего у него не оставалось никаких сомнений. Каждый раз, идя по улице, вы натыкались на небольшие группы — не больше, чем по пять человек. Если эти люди признавали вас за своего, то говорили громко, а если видели в вас чужака, то понижали голоса, так что вы могли только догадываться, что они обсуждают предстоящий процесс.
Город был полон слухов. Шли беспрестанные разговоры о несправедливости судей, о заговорах, о патриотах, которых сажают за их убеждения, о переполненных тюрьмах. Эхо этих разговоров разносилось по всем улицам, по всем переулкам. Такова цепа, которую приходится платить за ограничение свободы. Вы можете ввести цензуру на все сообщения, запретить газеты, заткнуть людям рты, объявить комендантский час — все равно в конце концов вы убедитесь, что нельзя помешать людям думать; проделав долгий утомительный путь, вы в, конце концов с огорчением поймете, что сами же выковали против себя новое грозное оружие, еще более опасное, чем правда. Это оружие — слухи, как пожар, распространяющиеся по всему городу.
После того, как вы подавили свободу, отступать уже невозможно. И бесполезно говорить: все обстоит не так, вот, мол, она — правда. Вот, мол, что случилось в деревне, вот что произошло в суде, вот улики, на основании которых арестован Говинд, и вот почему его судят, отчеты, публикуемые в газетах, не содержат ничего, кроме правды. Никто уже ничему не верит. У людей хорошая память, они судят, основываясь на своем личном опыте, хотя и не всегда отдают себе в том отчет, поэтому, бывает, они даже не могут сказать, как и когда они пришли к тому или иному выводу.
На стенах, на заборах, на шатких парапетах в торговых кварталах стали появляться надписи на индийских языках. Иногда их писали прямо на месте мелом или охрой, иногда выводили на бумаге, а потом расклеивали. Прочесть эти надписи можно было только вечером, потому что утром появлялась полиция со швабрами и лестницами, усердно смывала их или сдирала. Ночами полиция в этих местах не показывалась.