После захода солнца там не оставалось никого, кроме местных жителей. С наступлением сумерек весь район замирал, и на улицах можно было увидеть только полицейских в грузовиках, сменившихся часовых, которые шли парами, а иногда — молодых людей в европейских костюмах, по поручению властей изучавших положение в стране; эти молодые люди могли разобрать надписи только на английском языке. Но когда темнота сгущалась, торговые кварталы, словно плотно сжатые в кулак пальцы, смыкались в одно целое, там не оставалось ни одного постороннего человека — ни полицейского, ни военного, ни англичанина.
Но вот загорались лампионы в витринах магазинов, зажигались газовые фонари, воздух наполнялся запахами горелого масла, керосина и лигроина, и на улицах опять собирались группы и даже толпы людей, которых никто уже не разгонял; появлялись флаги и плакаты с надписями и карикатурами, где Хики изображался не просто лгуном или сумасшедшим, не просто человеком, жаждущим мести, человеком, движимым ненавистью и отчаянием. Словом, не таким, едким рисовал его мой взбудораженный рассудок, а орудием в руках англичан, орудием, с помощью которого хотят безжалостно уничтожить опасного врага.
А Говинд? Говинд представлялся его защитникам не много выстрадавшим и все еще страдающим человеком, которому угрожает смерть за убийство, преступление, которое, могу в том поклясться, он не мог совершить, а просто — борцом за свободу; что бы там ни говорили на суде, именно за то, что он борется за свободу, англичане и собираются лишить его жизни.
Но если Говинд невиновен, то кто же виновен? Кому до этого дело?
Англичане следовали другой тактике: они организовали сбор средств в пользу Хики. Ни плакатов, ни транспарантов. Ничего такого, что показывало бы, кому они верят и кому сочувствуют; только этот денежный фонд. И тут не имело значения, что почти никто из жертвователей не слыхал прежде имени Хики, а тем более не знал его в лицо, если не считать мелких чиновников, которым, приходилось ездить по деревням. Но известно об этом фонде было только посетителям клуба.
В клубе можно было услышать только одну-две сказанных мимоходом фразы; здесь англичане чувствовали себя непринужденнее, чем где бы то ни было; стены клуба были для них бастионами свободы, где они могли оставаться самими собой, и куда индийцы могли проникнуть только, пройдя через мелкое сито проверки, так что они не представляли никакой опасности. Итак, в клубе можно было услышать произнесенный рассудительным тоном вопрос: «Ну, зачем ему лгать?» Или осторожно высказанное мнение: «Не думаю, что этот человек лжет». Тот, кто это говорил, смотрел на собеседника ясными, спокойными глазами, которые, казалось, никогда не видели крови, кроме как в обычной артиллерийской перестрелке с невидимым противником. Как будто на свете не существует ни насилия, ни зла, ни ненависти.
А зачем лгать мне? Этим не поинтересовался никто, за исключением одного человека, которому платили деньги за то, чтобы он задавал такие вопросы.
Дни шли за днями, пыли было все больше, улицы кишели встревоженными людьми. Тревога все усиливалась, пока не стала невыносимой… И потом вдруг наступило спокойствие. Опустели улицы, закрылись железные ставни магазинов, обезлюдела центральная площадь. Долгое время не знавшие покоя полицейские вдруг оказались без дела; они стояли на своих постах, лениво помахивая дубинками, войска были выведены. Словно клещами, обхватила город тишина.
За день до начала процесса ко мне пришел адвокат Рошан, который занимался также и делом Говинда. Он сказал, что бояться мне нечего, нужно только говорить правду. Я ответила, что ничего другого не делала и не намерена делать. Продолжая разговор, он посоветовал мне держать себя в руках и не давать сбить с толку юридическими тонкостями — об этом, он сказал, меня специально просила его клиентка Рошан. Говинд — второй его клиент. Я обещала послушаться его совета. На прощание он еще порекомендовал мне не бросать вызова властям. Я так и не поняла, что Он имел в виду. Мне кажется, он спутал меня с Рошан.
В ту ночь я спала плохо: снова стало душно, так душно, что, казалось, будто я лежу, закрывшись с головой одеялом. Утро не принесло облегчения, но вдалеке показались грозовые тучи.
Ричард повез меня в суд на своей машине. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу и молчали. Шагах в двухстах — трехстах от здания суда стояли безмолвные толпы. Полицейский у ворот козырнул, пропуская нас, и мы подкатили к подъезду. Потом вместе вошли внутрь.
В зале собралось довольно много людей — как индийцев, так и европейцев. Я сразу заметила Рошан — она всегда выделялась в любой толпе. Немного погодя ко мне подошел служитель.
— Вот сюда, — вежливо сказал он. Растерявшись, я еще крепче сжала руку Ричарда, но служитель, с любопытством посмотрев на меня, уже громче повторил:
— Прошу вас, сюда!
Только тогда я выпустила руку Ричарда и последовала за этим человеком.
Я оказалась в просторном зале с высокими потолками, где, кроме меня, было всего двое судебных чиновников. Далее была приемная, где томились в ожидании какие-то люди, я слышала, как они шаркают ногами, но не могла различить их лиц, потому что дверные стекла были матовыми. Я присела на кожаное кресло и огляделась. Помещение, где я находилась, напоминало читальный зал, только там не было ни книг, ни газет. Стены были обшиты высокими, почти до потолка, деревянными панелями. В одной из стен были окна, но они выходили в тот самый коридор, по которому я шла сюда. Напротив находилась дверь, открывавшаяся в узкий проход, который, по-видимому, вел в зал суда. Во всех четырех стенах, над панельной обшивкой, зияли открытые вентиляционные люки. Три из них отражали своими гладкими, как стекло, крышками этот тихий безлюдный зал, а четвертый — толпу людей на улице. Я стала внимательно присматриваться» хотя ничего интересного не было видно. Некоторые — я обратила на это внимание— стояли с прикрытыми головами: должно быть, солнце уже сильно припекало. Когда я выходила из дому, оно светило ярко, но еще не жгло. С тех пор миновал целый час. Я беспокойно заворочалась в кресле. Потом отвела взгляд от часов, и нетерпение прошло, я снова потеряла счет времени.
Ряды людей, отражавшихся в крышке люка, чуть-чуть колыхались, это было неизбежно при таком скоплении. Должно быть, утомительно стоять так долго под солнцем, подумала я и вдруг почувствовала усталость в ногах. Потом толпа подалась вперед, и я услышала возмущенный гул голосов. Наверно, появился Хики, — подумала я. Потом наступило долгое молчание, которое было прервано ликующими криками. Это, несомненно, приветствовали Говинда. Я посмотрела на часы: без четверти десять. Суд начинается ровно в десять.
После этого, как мне показалось, не произошло ничего, заслуживающего внимания. Я слышала шаги в приемной и в коридоре, но никого не видела. По коридору проходили пары. Видимо, заключенные и их конвоиры. Но Говинд должен быть на скамье подсудимых. Тогда, значит, это свидетели. Но ведь свидетелей не конвоируют. Да, но сопровождать-то их надо, иначе они могут заблудиться.
Время от времени я смутно слышала, как чьи-то фамилии выкликают снова и снова, точно на молебствии. Сколько же, интересно, раз? Досчитав до двадцати, я оставила это занятие. Неужели столько свидетелей? Вот уж не представляла себе, что их так много. Я воображала, что для решения дела достаточно решить вопрос, кто прав: Хики или я. Но я не учла, что суду потребуются и другие свидетельства, — например, показания полицейских, заключение медицинской экспертизы.
Потом объявили перерыв на обед. Мне не хотелось есть, и даже казалось, что я не смогу ничего взять в рот, пока все не кончится. Но ведь суд может продлиться дня три, а то и целую неделю. Ну, и что же? Потерплю три дня или даже неделю. Странно, что разбирательство дела прерывают ради обеда!
После того, как перерыв кончился, я рассеянно гадала о том, что происходит в зале суда. Однако настоящего, живого интереса я не испытывала — все во мне застыло. Но я даже радовалась, что мои чувства притуплены. Откуда-то издалека донеслось имя Хики, и я снова почувствовала, как мой ум докапывается до истины. Не с лихорадочной поспешностью, а осторожно, как это делает ребенок, когда выдергивает лепестки. «Лжец-безумец-мститель-обманщик; лжец-безумец…»