— Я имела в виду, что между ними существовали разногласия. Потому что Говинд — патриот своей страны, а Китсами им не был.
— А я считаю, что в основе этих разногласий лежит нечто более важное, — ответил обвинитель. — Подсудимый, несомненно, любил невестку, и кроме того…
Кто ему об этом сказал? Знали только мы четверо, и из этих четверых двое уже мертвы. Я смотрела на него в растерянности. Но тут меня осенило: ведь сама Премала и рассказала Хики, а он потом кричал об этом и нам и крестьянам. Но крестьяне не понимают по-английски; значит, обвинитель узнал об этом от Хики…
— Премалу любила вся наша семья, не только Говинд. Ее нельзя было не любить, — сказала я.
— Но есть разница между любовью родственников и любовью обвиняемого к невестке.
— Если вы намекаете, что они были любовниками, то ошибаетесь, — возразила я. — Премала никогда не допустила бы такого.
Наступила короткая передышка. Я надеялась, что он скоро кончит допрос, потому что стала уже терять ощущение реальности. Правда, глаза мои не утратили зоркости. Они отмечали каждую мелочь с почти неестественной ясностью, но у меня было такое впечатление, будто я смотрю на искусно разрисованный задник в театре, который колышется каждый раз, когда кто-нибудь проходит поблизости.
Должно быть, день приближался к концу, потому что публика проявляла признаки нервозности. Двери зала были закрыты, окна находились слишком высоко над полом, но откинутые крышки вентиляционных люков позволяли наблюдать за нетерпеливо волнующейся снаружи толпой. Ее непрестанное движение неудержимо привлекало к себе взгляд.
— Вы здоровы?
Я слышала голос, но не узнавала его.
— Да, здорова.
Голос сказал:
— Возвращаясь к…
Значит, это обвинитель. Странно, что он интересуется моим здоровьем, ведь его вопросы продиктованы рассчитанной жестокостью.
— Да, — сказала я. — Все, что я сообщила, — правда. Я обхватила Говинда руками.
— Чтобы он не мог совершить какой-нибудь… опрометчивый поступок?
— Вероятно, да, я не могу сказать точно.
— Как говорят свидетели, это была дикая, безумная ночь.
— Да.
— Следовательно, вы можете ошибаться, полагая, что схватили обвиняемого до того, как упал ваш брат.
— Я не ошибаюсь.
— Можно предположить, что вы в самом деле хотели удержать обвиняемого, но было уже поздно.
— Это неверно.
Он сказал:
— Имеется свидетельское показание о том, что обвиняемый вытащил нож и кинул в вашего брата.
— Это ложь.
— Я утверждаю, что показания этого очевидца верны, а вот ваши показания суду — ложны.
— Я не лгу, — сказала я.
Но ведь я уже лгала. Солгала своей матери, и она мне поварила. Я задрожала. И почему эта мысль пришла мне в голову сейчас, почему меня охватили эти мучительные сомнения? Сейчас, когда мне более всего нужна уверенность. Но нет, я не лгу, нет. Только могущество этого человека, ужасное могущество англичан, от имени которых он выступает, заставляет меня сомневаться в своей правоте. Не зря меня предупреждали. Я вдруг почувствовала, что ненавижу его.
Я знала любовь и страх, а теперь познала и ненависть. Темная волна захлестнула меня с головой, подхватила и понесла. Я была не в силах противостоять ее напору, но испытывала не чувство покорности, а ярость. Повернуться бы сейчас к нему лицом и гневно крикнуть во весь голос: «Говинд невиновен! Я уже говорила вам это. Но ведь вам наплевать на истину! Вы не верите мне, не хотите верить. Вы хотите уничтожить его и уничтожите, что бы я ни сказала». Но в этот миг я заметила, что Ричард пошевелился. Он смотрел на меня внимательным, спокойным взглядом. Я пришла в себя, чувство ненависти исчезло, а вместе с ним — страх и ярость.
Я повторила громко и уверенно.
— Я не лгу. Говинд не мог ничего сделать, он…
Но я не закончила своей фразы. Раздался чей-то нечленораздельный крик, и в глубине зала поднялся какой-то человек. Это был Хики. Не успели его остановить, не успели даже удивленные зрители понять, что происходит, как он выбрался в проход и, увернувшись от пытавшихся задержать его служащих, бросился бежать вперед. Оправившись от растерянности, двое полицейских, которые стояли у главного входа, попробовали его перехватить. Но Хики оттолкнул их и продолжал бежать до тех пор, пока не уперся в барьер, ограждавший скамью подсудимых. Там он остановился, задыхающийся, растрепанный, потом завопил:
— Говинд виновен!
Отдышавшись, он снова завопил тем же леденящим кровь голосом, каким кричал в ту самую ночь:
— Виновен, виновен, виновен!
А с улицы, словно чудовищное искаженное эхо, донесся столь же неистовый, ответный вопль:
— Невиновен!
В этом раскатистом могучем крике сливались тысячи голосов убежденных в своей правоте людей. Заглушить его было нельзя. И все же один человек попытался это сделать. Громким голосом он провозгласил:
— Освободите зал суда.
Но освободить зал было невозможно, люди на улице окружили здание и напирали на него со всех сторон. Они еще не появились, но их присутствие уже чувствовалось; вы словно ощущали их массу, их мощь, ощущали давление воздуха, двигавшегося стеной перед ними… Вот они уже на лестнице, их босые ноги шаркают по каменным ступеням, и все скандируют одно и то же слово, сотрясающее воздух, словно дикий барабанный вой:
— Не-ви-но-вен, не-ви-но-вен, не-ви-но-вен.
Те, кто находился внутри, стояли в ожидании. Ничего другого им и не оставалось. На улице были полицейские, вооруженные дубинками со стальными наконечниками. Скоро им прикажут пустить эти дубинки в ход, и они собьют с ног несколько людей. Но прилив гигантского людского моря не остановить. Тогда срочно вызовут войска. Прибудут солдаты, вооруженные ружьями с соответствующим комплектом боеприпасов. Стрелять им, конечно, разрешат только для восстановления порядка. Но порядка теперь уже не будет, как не будет и закона — будет только так называемый закон военного времени. Низвергнутое с пьедестала правосудие утратит свое могущество и уже не сможет подняться над всякими посторонними соображениями; обе стороны будут раздирать его на части, пока оно не превратится в кровавую пародию на самое себя. К тому времени оно даже приобретет два разных значения, два названия, каждое из которых будет служить прикрытием для новых эксцессов.
Однако войска еще не прибыли, и ничто не стояло на пути людского моря. У входа произошла короткая заминка, но потом тяжелые тиковые двери подались, сорвались с петель, и люди ринулись во все девять проходов, заполняя зал суда. Только теперь это были уже не просто отдельные люди, это было единое целое— охваченная одним порывом, могучая, торжествующая толпа. Оказавшись в зале суда, толпа остановилась. Руководителя у нее не было, и потому ее движения напоминали движения робота, управляемого некой мощной внутренней силой; потом она двинулась на Хики.
Миссионер попятился к столу судьи. Безумие, которым он был до сих пор одержим, покинуло его. Он стоял неподвижно, бледный, но не бледнее обычного. Вокруг него кольцом выстроились англичане; лица их не выражали страха, но были уже омрачены тенью жестокости, которую проявляют англичане, когда видят, что приличия отброшены, что правилами честной игры пренебрегли; истинных причин они, разумеется, не понимают и объясняют происходящее несдержанностью экспансивной расы, однако это, по их мнению, не может служить оправданием.
Но вот черная бушующая лавина сомкнулась вокруг горсточки непоколебимых в своей решимости англичан, среди которых стоял Хики. Полы его миссионерской мантии развевались, как бы стараясь убедить всех, что он, Хики, не их ставленник, что он не хочет быть их ставленником, но достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, чей он ставленник.
Я отвернулась, не желая видеть, как погибнет этот крохотный островок. Да, возможно, эти люди храбры и благородны, они готовы умереть за свои высокие принципы, и будут защищать Хики до конца, потому что верят его слову, будут бороться за торжество правосудия даже перед лицом разъяренной толпы. Пусть все это так, но скоро островок исчезнет в темных бурлящих волнах, ибо между ними нет взаимопонимания.