Мать на кухне звенела тарелками, стало быть, обед уже готов. Вера принюхалась. Пахло изумительно! Все-таки мать хорошо готовила, чем как-то оправдывала свое существование.
Поесть, что ли, с горя?
Вера досадливо поморщилась, бросила зеркало на столешницу, с неприязнью покосилась на монитор и, вздохнув, отправилась в кухню.
— Садись, доченька, — засуетилась мать.
Она поставила перед Верой тарелку с борщом и сдернула салфетку с большого блюда.
— Пирожки твои любимые. С луком и яйцом. А к борщу — сметанка деревенская. Кушай! Володенька приедет сегодня?
— Некогда Володеньке! — буркнула Вера и бухнула в борщ ложку сметаны. — Творческий порыв у него. Пишет голых шлюх, оптом и в розницу.
— Как это? — ахнула мать и присела рядом. — Совсем-совсем голых? И ты терпишь?
— А что, на куски их резать, по-твоему? — ответила Вера с набитым ртом и повела рыхлыми плечами. — Я — женщина понятливая. Призвание у него такое — шлюх писать с натуры. Родная жена его на творчество не вдохновляет. Но, глядишь, потом шедевры задорого продаст, купит себе галстук, а мне — шубу. Или две.
Мать покачала головой и пододвинула блюдо с пирожками ближе к дочери.
— Не дело это! — сказала она с осуждением. — Не по-мужски это картинки малевать, а уж похабные и подавно.
Вера отшвырнула ложку, и та брякнулась на пол.
— Тоже мне «картинки»! Что ты понимаешь в искусстве? — заорала она так, что заглушила звук работавшего на улице перфоратора. — И в наши отношения не лезь! Сколько раз просила, я — не маленькая девочка! Разберусь как-нибудь без твоих советов!
Мать испуганно захлопала глазами и прижала салфетку к груди. Губы старухи тряслись.
— Верочка, разве я вмешиваюсь? — пролепетала она. — Я вовсе не имела ничего плохого в виду… Вера! Вера! Куда ты?
Веру вынесло из-за стола. Она с ревом пролетела мимо матери, скрылась в ванной и заперлась изнутри.
— Вера! А борщ? А пироги?
— Подавись своими пирогами! — прорычала Вера. — И оставь меня в покое раз и навсегда!
Она включила душ и с рыданиями стала срывать с себя одежду, затем встала под обжигающие струи воды. Приступ злобы слегка ослаб, но ее продолжало трясти, как в ознобе. Как же она всех ненавидела сейчас! Всех, без исключения!
И в этот момент раздался телефонный звонок.
Мать, приставив ладонь к уху, выслушала крики дочери, которая забыла выключить душ и пыталась переорать звуки лившейся воды.
— Что ты говоришь? Миллион? Два миллиона? А когда конкурс? Ну не надо! Десять процентов и тебе пять? За информацию? Да, не хило вы устроились! Ой, прости, прости! С языка сорвалось! Завтра уже заявку подадим! А деньги я найду! Стопудово! За мной не заржавеет! Но чтоб все чин чинарем!
Вера вылетела из ванной, едва не прибив мать дверью, но ничего не заметила, потому что в это время быстро нажимала на кнопки телефона. Затем поднесла трубку к уху, чтобы услышать знакомое: «Абонент отключил телефон или находится вне зоны действия сети».
— Скотина! — прошипела она в ярости. — Опять нажрался!
И направилась теперь к домашнему аппарату.
Набрала несколько раз номер, но услышала лишь короткие гудки. Вера била в стенку кулаком и почти рыдала от бессилия.
— Ну посмотри на трубку, тварь! Посмотри и положи на рычаг!
Но эти заклинания помогли только поздним вечером, когда трубка наконец отозвалась длинными гудками, а следом Вера услышала голос мужа.
— Чего надо? — спросил он раздраженно. — Какого черта звонишь на ночь глядя?
— Слушай сюда! — гневно заорала Вера. — И включи мозги, если не понял, как это важно для нас! Есть очень выгодный муниципальный заказ, но там будет конкурс. Завтра пойдем добывать деньги, чтобы оплатить заявку.
— А разве это не бесплатно? — проблеял в трубку муж.
— Бесплатно, но для других! — буркнула Вера и пригрозила: — Голову оторву, если вздумаешь напиться!
Глава 5
Метель днем поутихла, но к вечеру снег повалил с новой силой. В свете фонарей, точно в вальсе, кружились огромные белые мухи и, обессилев, медленно падали на утопавший в сугробах город.
Владимир стоял в эркере, сооруженном когда-то из балкона, возле огромного окна и с высоты девятого этажа напряженно следил за тем, что происходило внизу — возле подъезда и во дворе. Он не боялся, что кто-то увидит его в столь неприглядном виде — в трусах и голым по пояс. Свет в мастерской он выключил, как только остался один, а пыльные шторы раздвинул. С улицы, если даже сильно задрать голову, не рассмотреть, что происходит на верхних этажах, а уж вглядываться в темные стекла тем более никому не нужно.