Слово свидетеля. Сыр в мышеловке.
Солнечный луч скользил по лицу, радугой просвечивал сквозь ресницы. Я сонно отмахнулась, уткнувшись носом и щекой в нагретую, пахнущую сеном подушку.
— Эй, соня! Вставай!
Я узнала голос Керин и тут же вскочила. Босиком прошлепала по теплым солнечным узорам и высунулась в окно. Керин была внизу, среди двора, на танцующей от нетерпения Вишенке. И лошадиную шкуру, и кожу Керин, и волосы покрывали блестящие водяные капельки. Керин, запрокинув голову, смеялась.
— Доброе утро! — прокричала она.
Утро было замечательное. Солнце играло на серых плитах двора, на траве, прорастающей сквозь трещины между ними. Скрипел вдали колодезный ворот, тяжело плескала вода, шуршала по желобу. Громко фыркали кони. Визжали, верно брызгаясь, девчонки. Басовито хохотали парни. Под стеной напротив синели заросли незабудок, кустилась буйная крапива, драли горло лягушки. Душистым зноем тянуло от стога сена, сваленного под окно.
— Сестренка! От лени умрешь!
— Счас.
Вишенка снова переступила, потянулась к траве.
— Малины не дам! — Керин хихикнула.
Я не стерпела. Одевшись наспех, выскочила во двор. Золотоглазая вредина, вынув ноги из стремян, коленями зажимала туесок, и лопала малину так, что смешанный с мякотью розовый сок тек по щекам и подбородку. Я потянулась к туеску. Вишенка изогнула шею и ухватила меня за рукав: корми давай! Поняла, что я без гостинца, и сжала зубы сильнее. Керин шлепнула ее промеж ушей. Протянула ягоды на ладони. Вороная мягко слизнула малину: хозяйку она побаивалась.
— Жара, — пробормотала я, облизывая запястье. — Есть повод для радости?
— Есть! Есть! Ой, ты же не знаешь, Наири. Обоз из Ясеня. Через час тут будут.
— Откуда весть? Сорока на хвосте принесла?
Вот странно, Керин покраснела.
Умение торговать и веселиться у ясеньцев в крови. Нет бы теперь, устав с дороги, надежным рукам передоверив дары, отцеловавшись со знакомыми и от радости наплакавшись, завалиться на боковую… в широком нижнем дворе расставляли саморядные столы: сперва из досок, а когда те закончились, пошли в ход щиты, положенные на козлы; расстилали на столах скатерти. И повара, и добытчики не ударили в грязь лицом.
Да и ясеньцы отдарились: прикопченной птицей, окороками, сладкими калачами и сухариками, медом и пивом. Горы угощений, переложенные зеленью; только вынутые из хлебных печей, огромные, как тележные колеса, караваи…
Гомон, перезвон подтягиваемых струн, то и дело взлетающий смех. Не иначе, распугали вокруг Сарта всех ворон — вот только пристроится какая подремать под наличником…
Мною владела легкая, шипучая радость; проскальзывали мимо краски и звуки, редко-редко зацепляя разум. Я словно пребывала в светлом полусне, от которого не хочется просыпаться. Запомнился высокий седеющий пастух, на котором с радостным визгом повисла Леська. Прибежал ее жених Мартин и тоже повис: гостю он не доставал до плеча. Рыжая почти плясала:
— Дядя Фарар! Дядя Фарар!
Тот оглядывался, чуть недоуменно тряс головой. Увидал Керин и пошел к ней, раздвигая толпу:
— Вон ты какая! Небось, меня и не узнала.
Но Керин, как и Леська, с теми же точно причитами кинулась дяде Фарару на шею.
Ясеньцы сталкивались, сумбурно обнимались, говорили, перескакивая с одного на другое, точно боялись не успеть поделиться новостями; хмурились и улыбались. Подходили, уходили, не чинясь, перемешивались, так что вскоре трудно было разобрать, где которые.
Гротан, стоя у воза, сжимал обеими ладонями охапищу гвоздей: не глядя, что колючие; да и грубые у него ладони, мозолистые, что им. Шершень едва не плакал от счастья: еще бы, без скобяного добра да инструмента дома не подымешь…
Инструмент тоже привезли. И оружие. И доспехи. Велем с помощью Гино осторожно выпутывал их из рядна: изукрашенные, недавно совсем откованные, хорошо смазанные в дорогу. У парней наших (у всех, кому места рядом с возом хватило) и голос отнялся, и дыхание сперло. И глаза разбегались. И слюнки текли. И руки дрожали, принимая этакое богатство. Мне почти дословно припомнился "Трактат по оружию":
"…Еловые — полесские, тисовые — западные, и страшные местные луки из двух соединенных рогов серого лесного быка… колчаны-тулы… гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным или прямым лезвием, без ножен, потому что из них невозможно вытянуть самостоятельно лезвие такой длины… мечи средние и короткие корды…
Мернейские, прямые, как меч, сабли и сабли змееподобные… ситанские, узкие, как аир, и острые, как жало, ялмани со сталью, идущей голубыми звездочками…
Приясеньские копья полуторной длины, и потому предназначенные для бросания ногой, с подъема ступни…
И ясеньские же клыки: короткие мечи с лезвием широким и толстым, как язык коровы, и длиною в три с четвертью пяди, с месяцеобразным концом черена, для упора в грудь али живот, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, клыки, предназначенные для смертной рукопашной в тесноте…"
Мэннор (явился — не запылился!) возле другого воза обихаживал нашу сестру. Для каждой сыскал и приветливое слово, и подарочек. Конца не было лентам, зеркальцам из меди и серебра, веночкам с ряснами из скатного жемчуга, колтам, браслетам, гривнам и бусам, костяным высоким гребням, золотому шнуру, штукам полотна и кружеву… Скань, эмали, золотое и серебряное плетение, дорогое цветное стекло… Яхонты синие и красные, лалы, смарагды, златокамень, янтарь, бирюза…
А для Леськи Мэннор небрежным движением развернул шубу из лисы, крытую ржавым бархатом: под зеленющие глаза да рыжие косы. Последовали общий взвизг и вздох. Ох, хоть бы с воза стащили купчину да защипали, что ли…
Не могу простить ему слез Керин. Пусть тайных, пусть думала, что не вижу. Да и Тума обмолвился, что встретил Золотоглазую над Ясенькой ночью, накануне нашего отъезда. И что рукава у ней были мокрые. Тума пошел тогда следом на всякий случай и видел, как ее прогнали от Мэнноровых ворот. И нате вам, явился на готовое!
Мне бы радоваться за сестру: вон плывет и светится. Ну что поделать, если я такая дура?! Как из разбитого жбана, утекла вся моя радость. Пойти сыскать, что ли, плетенку: надо же и раненым сладкого отнести.
На пороге кладовой столкнулись со мной две девчушки: в полосатых плахтах, белых кофточках, только что дареных бусах. Девчушки были сильно похожи меж собой и смутно мне знакомы.
Ах, да, ту, что повыше, Тума в погребах среди ножей нашел, ее еще Леська выхаживала. Да и вторую вместе с другими пленными выволокли из ямы. Теперь и не скажешь.
— Тетя Наири! — защебетали сестрички наперебой. — Пособи, тетя Наири! Мы спасибо сказать хотим. Давно-о хотим. Ты к ней ближе. Ты за нас скажи!
— Кому спасибо?
— Тете Керин. Ой! — выговорили они разом и испуганно потупились.
— А сами?
— А сами мы боимся.
Я взяла девчушек под худые локти:
— А ну идем!
Мы шли через гомонящий двор. Девчонки норовили тянуть меня назад и испуганно попискивали. Нас углядел Тума и захохотал. Я легонько наступила ему на ногу.
— Ты чего?!
— Золотоглазая где? Стой! — я поймала старшую из сестричек, уже готовую убежать. — Тетю надо слушаться.
Мы нашли Керин, и девочки, промямлив свои благодарности, резво ускакали. Мне опять сделалось легко и весело. Я отломила себе медового пряника.
— Тетя! — держась за живот, приговаривал Тума. Я сделала вид, что сейчас схвачу его за ухо.
— Не надоело еще? — спросила Керин, глядя на нас.
— Нет. Можно, я спрошу?
Мы шли через двор. Ей кивали, улыбались, окликали то и дело. Она кивала и улыбалась в ответ. Наконец, двор закончился. Мы поднялись по сходам на продуваемое ветром забороло и, наконец, остались одни. И я радовалась этому.
Держась за выступающий камень зубца, Золотоглазая смотрела вперед, на излучину Ставы, на растекающиеся за ней яркой зеленью попловы и леса. Мир перед нами был огромен. И я спросила совсем не то, что хотела.