2.
А если в том, что вот я пью и ем,
Хочу, стремлюсь, свершаю в днях стяжанье,
Сокрыт ответ на голос вопрошанья?
Я созидаю зуб, и клык, и шлем, –
Бесовский плащ, и пламень диадем
Верховных духов, – весь вхожу в дрожанье
Скрипичных струн, в гуденье и жужжанье
Церковных звонов, – становлюсь я всем.
А если всем, тогда и криком, стоном
Убитых жертв, змеёй, хамелеоном,
Любой запевкой в перепевах лир.
И не сильней ли всех огней алмаза
Законность притяженья в чаре сглаза,
Когда скользят беззвучно птицы дыр?
Чёрное зелье
Чёрное зелье в лесу расцвело,
Клонится белый прикрыт.
Волчьи глаза засмеялись светло,
Сон не один догорит.
Кто-то зачем-то болотом идёт,
Кто-то ползёт из норы.
Два полудуха, сдержавши полёт,
С ведьмой играют в шары.
Шар упадёт, загорится гроза,
Дьявольский светится куст.
Ягоды – точно слепые глаза,
Воздух кругом него густ.
Чернокнижие
Едва качнул он левою рукой.
Взгляд косвенный зелёных глаз был острый.
Наряд его Восточно дорогой
Был змеевидный и двуцветно-пёстрый.
Чуть правою ногой протопотав,
Он тихо вскрикнул: «Сёстры! Сёстры! Сёстры!»
И вот явились. Женщина-Удав,
Девица-Клин, и Старое Долбило.
Все три в венцах из чернобыльных трав.
Не расскажу всего, что дальше было.
Заклятие из трёх старинных слов
Шепнув, двуцветный взял своё кропило.
Сгустились громы в дыме облаков.
Пришелиц обнял он поочерёдно,
И звон возник тринадцати часов.
Весной никак нельзя любить бесплодно.
И полной стала Женщина-Удав,
В ней десять лун мелькали хороводно.
Девица-Клин, чтоб оправдать свой нрав,
Хрусталь стола толкнула и разбила,
И радуга зажглась в венцах из трав.
Объёмной пастью Старое Долбило
Излила кровь, и мрак стал грязно-ал.
В громах явилось новое страшило.
И мир увяз в несчётности зеркал.
Поместье
Знаю я старинное поместье.
Три хозяйки в нём, один Хозяин,
Вид построек там необычаен,
И на всём лежит печать бесчестья.
На конюшне нет коней, а совы,
По хлевам закованные люди,
Их глаза закрыты словно в чуде,
На телах кровавые покровы.
Никогда здесь нет сиянья Солнца,
Здесь не слышен голос человечий.
Сальные, заплывши, смотрят свечи
Сквозь кружок чердачного оконца.
На сто вёрст идут глухие боры,
Не пробьётся в чаще даже буря.
Леший, бровь зелёную нахмуря,
Сам с собой заводит разговоры.
Покряхтит, подумает, и ухнет,
Поглядит, и свалит дуб широкий.
А в дому Хозяин седоокий
Вмиг бадью в колодец старый рухнет.
Зачерпнёт внизу воды зацветшей,
Наземь головастиков уронит,
И как будто что-то похоронит,
И вздохнёт от радости прошедшей.
Вдруг ухватит младшую хозяйку
Весь нелепый, взбалмошный Хозяин,
В миге возрождён и чрезвычаен,
И велит играть с собою в свайку.
Старые опять краснеют губы,
Свайка замыкается в колечко,
Тень встаёт уродца-человечка.
Ах, в поместье игры жутко-грубы.
И пойдёт по гульбищам древесным,
Поползёт по зарослям сплетённым
Гул существ, как будто звоном сонным
Восстонав о чём-то неизвестном.
Заскрипят по всем хлевам засовы,
И с тремя хозяйками Хозяин,
Хоть молчит, но видом краснобаен,
И в шуршаньях красные покровы.
Предел
Скрип половицы
Ночью бессонной,
В доме пустом.
В памяти звонной
Тлеют страницы,
Том догорел.
Мысль увидала
Тление крыши,
Рухнет весь дом.
Зубы у мыши
Остры как жало.
Это – предел.
Из подземелья
Она пришла ко мне из подземелья,
Ничем из мира снов не смущена,
Всегда пьяна, без тяжести похмелья.
И прошипела: Я твоя жена.
Я посмотрел с глубоким отвращеньем,
Не веря в то, что молвила она.
Она, моим не тронувшись смущеньем,
Приблизилась и подступилась вплоть,
Ведовским отдаваясь превращеньям.