А уж если встречусь с неминучей,
Тучей повстречаюсь грозовой,
Встану под березою дремучей,
Под ее развесистой листвой.
В жаркий полдень там, где водянела,
Там, где млела скошенная рожь,
Я услышу всей спиной, всем телом
Зябко набегающую дрожь.
И тогда-то грохнет надо мною,
Вздрогнет потемневшая земля, —
Новою неслыханной войною
Ополчится небо на меня.
Только я без стона и без крика
Сгину в полыхающем огне —
Я давно убит на той великой,
На своей единственной войне.
* * *
Растреножился, входит в азарт,
Свищет ветер разбойно, отпето.
Боже мой! Сколько сини в глазах
Запоздалого бабьего лета.
Как тосклива она, как грустна,
Эта синь, эта бабья судьбина!
Есть у всякого лета весна,
Есть своя роковая рябина.
Есть у лета восход и закат,
Холодеет оно на закате,
От садовых тесовых оград
Груды яблок по улице катит.
Угощает досужих людей
Боровинкой, ранетом, анисом,
Провожает своих лебедей
К неугасшим заморским зарницам.
И грачей провожает. Грачи
Пали на поле черной оравой…
Не печалься, мой друг, не грусти,
Что зарница твоя отыграла.
Поскорее воспрянь, подивись
На зазывную радость ранета,
Погляди, как играет анис
Страстной кровушкой бабьего лета.
Потому-то навеки красна
Чья-то песнь на заре воробьиной, —
Есть у всякого лета весна,
Есть своя роковая рябина!
* * *
Рождественские холода,
Они цинкуют стекла окон,
Они — как сказочная борода,
Как голос мудрого пророка.
Библейский говорит пророк,
Мои он обжигает щеки.
А я вхожу на бугорок,
К продрогшей подхожу сороке.
Сорока свой уносит хвост,
Сама себя куда-то прячет.
Распаутинился мороз,
Повис на тальниковом прясле.
На телеграфных проводах
Заря закатная повисла…
Какой-то захотел чудак
От санного укрыться визга.
От деревянных лебедей
Упрятался в своей машине.
На свечеревший пали день,
Снежинки день мой запуржили.
Иду, бреду в сплошную темь
Вдали от отчего порога,
Чтоб новый возродился день
В глазах библейского пророка.
* * *
Ромашки все, ромашки без конца,
На удивленье сумрачному богу,
Они желток куриного яйца,
Как солнышко, выносят на дорогу.
* * *
Скатала метель все пути, все дороги,
Опять без пути, без дороги бреду.
Спешу я к своей неутихшей тревоге,
Свою незабытую слышу беду.
Зеленую горечь осиновой рощи
Я слышу обветренной горечью уст,
Я ведаю, знаю, как что-то пророчит
Серебряной ивы девчоночья грусть.
Она прослезилась — не от метели,
Она благодатную чует весну,
Она, знать, и вправду добреет, светлеет
И вся цепенеет на зябком ветру.
Я сам цепенею, я сам леденею,
Скудеет, не греет певучая кровь…
Все падает на землю белое небо,
Все тешит себя развеселой игрой.
Попробуй уйди от игривой погони,
От дикого ужаса собственных дум, —
Пластаются по полю белые кони,
Раздольно гуляет гривастый табун.
Куда-то бегут, убегают копыта,
Снежинки куда-то бегут да бегут,
Они от беды моей непозабытой
Свои озимые поля берегут.
Хотят, чтоб она не скудела вовеки,
Чтоб кровь моя пела зазывней, слышней,
Чтоб буйные кони, как бурные реки,
Дышали в оглоблях скрипучих саней.
* * *
Стоит береза в призрачном дыму,
Она в такую замирает стужу,
Накинув — будто простыню — зиму
На обнаженную живую душу.
* * *
Сыроежки, опенки да рыжики
Из-под каждого деревца лезут.
Никакие не злыдни, не выжиги, —
Люди добрые бродят по лесу.
Вижу девушку в будничном платьице,
К можжевелю идет, к бересклету,
К их стыдливо зардевшейся радости,
К их прощальному тихому свету.
Поднимает к сережкам орешника
Свет своих молодых незабудок…
Холодеет над грудой валежника,
Журавлиный сквозит первопуток.
В обосененной утренней просини
Журавлиные слышатся трубы,
Дышат белыми-белыми росами
Озорные девчоночьи губы.
Не спугну. Пусть гуляют по просеке,
Пусть в глубокой воркуют яруге,
Пусть к моей неприкаянной сосенке
Чьи-то добрые тянутся руки.
* * *
Тяжело поднимается грач,
Он взлетает на стог. И со стога
Озирает поемную гладь
Деловито, начальственно-строго.
Видно, что-то заботит. А что
Хлопотливую птицу тревожит?
Оседает рыжеющий стог,
Мураши пробегают по коже.
Заходили они по воде,
Налетели они на крушину.
Всполошился взъерошенный день,
Воробьиную морщит клужину.
Тальниковой листвой моросит,
Припадает к грачиному крику,
Мурашит, мурашит, мурашит,
Остужает мою ежевику.
И смородину студит. Грустит,
Луговая тоскует сморода,
Услаждает дроздов и дроздих,
Молодого голубит удода.
Приглянулась она пастуху,
От его не укрылась привета.
Ну а грач все сидит на стогу,
Караулит притихшее лето.
* * *
Увлажняю слезой умиления
Откровение ивовой заросли,
Незабудки лесной откровение
От моей не упряталось жалости.
Приголубил своим одиночеством
Одиноко грустящую жимолость,
Что нигде себя не опорочила,
Вся-то в утреннем солнышке вымылась.
Осчастливила ягодой дикою
Волчью сыть на осиновой поруби…
Я и сам усладил ежевикою,
Спрятал душу в берестяном коробе.
Проблукал я до самого вечера
По лесному зеленому терему,
Припадал, прикасался доверчиво
К каждой веточке, к каждому дереву.
Мне охота, чтоб всякое дерево
Голос свой горделиво возвысило,
Чтоб просторное небо разведрилось,
Чтоб оно незабудками выцвело.
Чистым-чистым проглянуло месяцем,
Прослезилось его непорочностью,
Звездной бездной, как чертовой мельницей,
Не пугало подросшую рощицу.
* * *
Цветет подорожник, и клевер цветет,
Цветет по озерам кубышник,
А в огороде, у самых ворот,
Виднеются спелые вишни.
Красуются яблоки. Рдеет налив,
Молочно белеет садчина.
А как пунцовеет, а как горделив,
Анис-то какой молодчина!
Стрекочут сороки. Сзывают гостей
На праздник земной благодати,
И, откликаясь, вопит коростель,
Телегу скрипучую катит.