Тонкие серые когти на хилых ручонках, перепонки между усеянными коричневыми точками отростками плоти, судорожно хватающими незнакомый воздух. Это пальцы, словно обрубленные, выросшие не более, чем позволили им выступившие по бокам когти. Шершавые чешуйчатые пятна сменяются гладкими безволосыми участками; это и не шкура, и не кожа. Выпирающий позвоночник туго натягивает эту тонкую оболочку, будто бы уродство описано шрифтом Брайля, и можно различить отдельные позвонки, поднимающиеся и опускающиеся, как клавиши пианиста, наяривающего диксиленд. С конца позвоночника свисает тонкий хвост, не более чем костная жила, по меньшей мере удваивающая длину младенца.
Перекореженное туловище напоминает длинный иссиня-черный продолговатый кусок жженой резины, раздувшееся брюхо, ходящее взад-вперед, бултыхающееся, дергающееся, натягивает кожу по бокам. Другой набор когтей, длиннее, темнее, беспорядочно вылезает из культяшек, возможно представляющих собой пятипалые ступни, стремительно втягивающиеся и вытягивающиеся, втягивающиеся и вытягивающиеся.
И голова, о та голова, наслоение всех мыслимых и немыслимых черт: вдавленные ноздри, выпученные желтые глаза, ушей практически нет, если не считать единственной мочки, криво свисающей с левой щеки, рыло скошено вниз под ортопедически неправильным углом, несколько уже прорезавшихся зубов вот-вот пробуравят челюсть.
Это смесь всех уродств, виденных мной доселе, но при этом совершенно ни на одно из них не похожая. Младенец прекрасен. Я в ужасе. Я не могу оторвать глаз.
И Джейси Холден счастлива как никогда; исчез затравленный взгляд, возвещающий: «Я больше здесь не могу», и теперь в глазах ее удовлетворение и воля. Продолжая барахтаться, Джейси торжествующе, словно завоеванный трофей, вздымает над головой своего ребенка.
Звучит выстрел — грохочет, — заглушая усиленные шумы послеродовой эйфории, и от неровного отверстия в стеклянной стенке над самым уровнем воды паутиной расходятся трещины. Мы резко оборачиваемся к дальней стене лаборатории, откуда донесся выстрел.
Это Джудит. И снова у нее револьвер. Она целила в младенца. Или в Джейси. Это не имеет значения, потому что она собирается выстрелить еще раз.
Теперь у Гленды есть все основания наброситься на женщину, от которой она с таким трудом оторвалась прежде, и я на этот раз останавливать ее не намерен. Гленда прыгает через всю лабораторию, заостренный клюв готов вонзиться в податливую плоть. Но Джудит снова поднимает револьвер — Джейси, в ужасе за две жизни, не имеет другого выбора, как нырнуть, прижимая младенца к груди — Валлардо также с головой погружается в воду — а я? Ах черт, я стою как вкопанный.
Я способен лишь выдавить из себя:
— Гленда, револьв… — прежде чем лабораторию сотрясает второй выстрел. Мгновение спустя Гленда, будто толстяк на диете, давший себе часовую отсрочку в буфете Лас-Вегаса, погружает зубы в сочную человечью шею, выискивая драгоценные артерии, откуда хлынет кровь и жизнь вместе с нею.
Я бы бросился на помощь, я бы действительно бросился, но, желая удостовериться, что Джейси и Валлардо целы и невредимы, оборачиваюсь и застываю, не в состоянии отвести глаз от длинных трещин, ползущих по всему резервуару, увеличивающихся, выбрасывающих все новые и новые ветви. Вода сочится, вода напирает, стекло прогибается, и прежде чем я успеваю скомандовать ногам: «Бегите, глупые, спасайтесь!», стены раскалываются, настежь отворяя шлюзы.
Я хотел поплавать; теперь у меня есть такая возможность. Гленда, Джудит, Валлардо, Джейси, новорожденный, лаборатория — все исчезает под низвергающейся толщей, и привинченные к полу столы превращаются в искусственные рифы этого новоиспеченного океана. Я борюсь с волной, меня затягивает под воду, воздух бурлит в легких и рвется наружу. Я пытаюсь выплыть… и врезаюсь головой в пол. Ложное направление. Я плыву в другую сторону и вскоре вырываюсь на воздух, жадно глотая кислород.
Накатившая вторая волна заливает мой разинутый рот. Я давлюсь и снова ухожу под воду, лихорадочно ища поблизости опору. Как говорят — в третий раз не выплывешь? Тогда мне больше не стоит. Ценой неимоверных усилий я изгибаю хвост и опять вылетаю на поверхность, едва избежав столкновения с очередной волной. Осколки скорлупы проносятся мимо меня, словно обломки кораблекрушения, и я сопротивляюсь новому валу, тянущему меня к смерти.
Дверь в лабораторию открыта, и вода, закрутившись в водовороте, устремляется в коридор. Меня несет к этой опасной зоне, но я бьюсь, как лосось, идущий на нерест против течения, и хватаюсь за все, что попадается. Кажется, на другом конце лаборатории я вижу конечности, молотящие по воде точно так же, как мои собственные, но жалящая пелена на глазах не дает рассмотреть ни форму, ни цвет.
— Гленда! — кричу я, и клокочущая в горле вода превращает мой зов в «Бленда!», но ответа не получаю. Ничего не выходит и с «Блейби», и с «Бабларбо», и с «Блудибт». Ухватившись за ручку бунзеновской горелки, я удерживаюсь на одном месте и жду, пока стихнет шторм, тратя все силы на то, чтобы голова оставалась над водой.
Со временем основная масса воды вытекает из лаборатории, и я стою по колено в смеси жидкости, битого стекла и осколков скорлупы.
— Есть кто-нибудь здесь? — пытаюсь я позвать, но с удивлением обнаруживаю, что не издаю ни звука. В горле скопилась вода. Кажется, я не дышал больше минуты.
Встревоженный тем, что не заметил этого раньше, я перегибаюсь через разбитый стул и испытываю на себе метод Хаймлиха. Используя этот метод, дины должны нажимать на живот значительно выше, чем люди, но я учил это давным-давно и не слишком прилежно — лучше не спрашивайте. Струя выстреливает из меня на добрые четыре фута, добавив в лужи еще несколько миллилитров, и я снова могу вдохнуть полной грудью прекрасный спертый воздух.
— Есть кто-нибудь здесь? — пробую я вторично. Мой голос слабее, чем хотелось бы, но, по крайней мере, слышен. Никакого ответа, если не считать шипения закороченных динамиков. Хорошо, что они установлены высоко на стене, так что искры не попадают в этот новый аквапарк, иначе я бы засиял, как новогодняя елка в Рокфеллеровском центре.
Стараясь избегать участков повышенной опасности, я тяжело шагаю из лаборатории в сырые больничные вестибюли, тщательно очищенные наводнением; стремительный поток смыл всю грязь со стен. На ходу я выкрикиваю имена и, осмотрев несколько пустых комнат, уже начинаю переживать, что я единственный, кто остался в живых, как вдруг слышу свое имя, донесшееся из параллельного коридора. Я кидаюсь на голос… и вижу Гленду, лежащую в натекшей с нее луже, улыбающуюся мне, с трудом переводящую дыхание; на клюве ее капельки воды вперемешку с кровью.
Джудит Макбрайд тоже здесь, лежит на ветхом дубовом письменном столе, обмякшая и бездыханная. Руки ее вывернуты, ноги изогнуты под невероятным углом, голова повернута так, что лица я не вижу.
— Это поток ее так? — спрашиваю я.
— Это я ее так, — отвечает Гленда, поднимается, подходит к Джудит и поворачивает ко мне голову вдовы. На ее горле ясно видны три огромные раны от укусов, а почти всю кровь смыло за последние несколько минут. Уверен, ей было не слишком больно и все кончилось в одно мгновение.
— Она знала, Винсент. Сука должна была умереть.
— Ты поступила правильно, — пытаюсь я избавить Гленду от угрызений совести. Убить кого-то, пусть даже человека, дело нелегкое, ни для ума, ни для сердца. Несмотря на нынешнюю беспечность, Гленде нелегко будет заснуть в ближайшее время. — Пойдем, — похлопываю я ее по спине. — Поможешь мне искать остальных.
До поздней ночи мы обшариваем здание, не оставляя без внимания ни одной комнаты, заглядывая под каждый стол, в каждую мензурку. Клиника невероятно велика, гигантский муравейник проходов и сводчатых комнат, вода разнесла повсюду мертвых уродцев — даже те, которых Гленда оставила в живых, погибли в потоке.