Спираль
В тот день я, мучаясь жестоким похмельем, до вечера пробездельничал.
Я зарабатываю себе на жизнь сочинением текстов. По правде говоря, в тот день у меня была срочная работа — написать пару десятков предложений, поясняющих снимок известного фотографа. Однако голова моя раскалывалась, и как я ни старался выполнить свой трудовой долг, так и не смог плениться таинственным миром разбушевавшихся на фотобумаге волн.
Такому, как я, несколько странно посвящать себя работе, на которой приходится общаться с людьми. Особенно если речь идет о людях, делающих как раз то, что им самим нравится. Почему-то мне всегда кажется, что они подсматривают, заглядывают прямо в меня — «а что это там творится у него в голове?» По-моему, между такими людьми уже заранее существует некая договоренность. Уговор с незапамятных времен.
Как бы то ни было, в тот день, не вылезая из постели, я любовался прозрачностью осеннего неба. И такой необъятной — неохватной взором — была эта прозрачность, что отчего-то я почувствовал, будто меня предали и продолжают предавать.
Соседский ребенок занимался музыкой — фальшиво плакала скрипка. Нота, растворяясь, плыла по голубому небу, отражавшемуся в моем сердце. И чем фальшивей, чем неуклюжей была эта нота, тем неотвратимей достигала она той сияющей голубизны, которую видишь и с закрытыми глазами.
Если же я слушал скрипку, закрыв глаза, то к образу голубого неба примешивались также воспоминания о ресницах одной женщины, которую я близко знаю.
Она, бывало, запутавшись в словах, тянет: «Ну-у…» или «М-м…» — и тут же обязательно закрывает глаза. И когда это случается, ресницы, обрамляющие белые веки, становятся видны особенно отчетливо… При взгляде на ее слегка нахмуренные брови меня охватывает особое чувство — мне кажется, что я понял до последней капли ее характер, сочетающий в себе одновременно и великодушие, и вредность.
Момент понимания всегда страшен.
Такое ощущение, будто сердце вот-вот остановится. Наверное, это оттого, что прежде до этого мне ничто не удавалось настолько понять.
Вдобавок меня пугает тот факт — уж не знаю, зачем так себя вести, — что она закрывает глаза очень надолго. Обычно, когда я уже напуган (закрывает очень надолго!) и нахожусь в растерянности, она, открыв глаза и глядя на меня светлым взором, говорит что-то вроде: «Да-да, я понимаю. Это замечательно!» — и мгновенно превращается в такого открытого и прямого человечка. И хотя я считаю ее простоватой, подобные метаморфозы не вызывают во мне отвращения. Иногда мне даже кажется, что эта простота добродетельна, и тогда я стыжусь себя, не имеющего ни одной добродетели.
Этим вечером мы договорились встретиться, хотя в последнее время наши встречи стали для меня несколько утомительными. А все из-за ее странной манеры постоянно делать вид, будто она хочет что-то сказать.
Вот она звонит: «Приходи в наше кафе в девять вечера». Но «наше кафе», то есть кафе, в котором мы всегда встречаемся, работает только до восьми. Натуральная мистификация.
Я звоню, чтобы отказаться, и попадаю на автоответчик. Приятный женский голос, терпеливо повторяющий для меня дежурное сообщение, — и больше ничего. Ума не приложу, что она делает и где находится в настолько нерабочее время.
Ладно, ничего не поделаешь, я выхожу из дома.
На темных улицах ни души. Главная роль отведена здесь осеннему ветру. Сколько ни верти головой — со всех сторон окружает тебя печальная лунная ночь. Время странным образом застывает в прозрачном воздухе. Зябкий ветер комкает бесцельные бродячие мысли и несет их в городские расщелины — темные проулки меж унылых строений. Там, отстаиваясь, мысли превращаются в темень.
Ну конечно! Кафе закрыто. Ее нигде не видно. Вообще-то «наше кафе» на самом деле мелочная лавка — магазинчик «1000 мелочей», — в котором хозяин отделал часть помещения стеклом, расставил у входа несколько столиков — вот и получилась кофейня.
Я обожаю подобные пограничные сущности, перетекающие одна в другую. День и ночь. Соус, разлившийся по тарелке. Мелочная лавка, плавно переходящая в кафе. Любовь к подобным вещам есть следствие любви к ней. Она сродни вечерней луне — белое сияние на глазах растворяется в бледно-синем небе.
Я подошел поближе к лестнице, ведущей ко входу в лавку. Осмотрелся, но — увы — она так и не появилась.
Зато я услышал ее голос. Она звала меня по имени. Звук был необычным, будто сквозь вату. Мне показалось, что этот голос спустился в наш суетный мир прямо с райских облаков специально для того, чтобы произнести мое имя. Я поднял глаза — на фоне тускло отсвечивающих стульев и столов, выплывающих из темноты лавки, она звала меня, прижавшись к стеклу. Улыбаясь, она поманила меня рукой. Открыла мне навстречу тяжелую стеклянную дверь.
«Ну и как ты попала вовнутрь?» — это я. Она: «Попросила у хозяина ключи». Я вошел. Мне не сразу удалось убедить себя в том, что темное помещение, заставленное полками, на которых, как в этнографическом музее, была разложена кухонная утварь, и есть наше обычное место встречи. Гулко отдавались шаги, голос звучал неумеренно громко. Как ду́хи делового дня, как призраки полуденной сутолоки, мы сели за столик друг напротив друга.
Она достала из холодильника банку сока и налила нам по стакану, выбрав пару из сушившейся рядом с мойкой посуды.
— Ты думаешь, что это нормально — распоряжаться здесь, как у себя дома?
— Ничего страшного. Мне разрешили. — Отвечает из-за стойки.
— Слушай, может быть включим свет? — Это я спрашиваю. Терпеть не могу темноты.
— Ну о чем ты говоришь? Сразу же набежит толпа народу.
— Что, мы так и будем в темноте сидеть?
— А разве нам не весело и не хорошо? — Наконец появляется с тележкой, на которой позвякивают стаканы с соком — совсем как заправская официантка.
— Хм… А пива, что ли, нет?
— У тебя же похмелье.
— С чего ты взяла? — удивляюсь. Откуда она знает? — Я разве тебе говорил?
— А кто оставил сообщение на автоответчике? — Она хихикает. Я вздыхаю.
— Все равно уже ночь. Я выпью.
— Ну что ж… — Она отправляется к холодильнику и достает из его недр бутылку холодного пива.
Дело принимает странный оборот. Звук удаляющихся шагов прозвучал непривычно громко. Да и улыбается она шире, чем обычно. У меня появилось дурное предчувствие.
Кроме того, пить пиво в темноте оказалось не так уж вкусно. Сверху напиток отсвечивал золотым, и создавалось впечатление, что я выпиваю на Северном полюсе. Под действием лунных сумерек и оставшегося в моем организме со вчерашнего дня алкоголя я мгновенно захмелел. Она сказала:
— Со следующей недели я, наверно, начну ходить на лекции.
— Какие еще лекции?
— Ну, одна моя подружка — у нее куча всяких проблем — искала чего-нибудь в этом роде. Оказалось, что этот курс немного экстремальный, так она попросила меня ходить вместе с ней.
— Экстремальный?
— Типа промывки мозгов. Не в том смысле, что обучают внимательно слушать или там развивают какой-то особый метод созерцания, а просто возвращают тебя на исходную точку. И ты начинаешь заново себя создавать с нуля. Переделываешься. Ну и в процессе возможно возникновение провалов в памяти. Считается, что забытые тобою вещи просто-напросто были тебе не нужны. Забавно, правда?
— Ничего забавного. И кто же это определяет нужность или ненужность того, что у тебя в голове?
— Это риск. Спору нет. Ты можешь начисто забыть именно то, что казалось тебе чуть ли не самым важным.
— Ты имеешь в виду… забыть привязанности и все такое?
— Ага. Но может быть и наоборот. Эта моя подружка — у нее на почве развода случился нервный срыв, и она, понятно, хочет забыть обо всем. Так вот, мне кажется, но это, конечно, всего лишь моя интуиция, что забыть о разводе у нее как раз не получится.
— Слушай, не надо туда ходить.
— А что же, ей одной ходить? Нет, я так не могу. Мы уже и в предварительном консультировании участвовали, — отвечает она и продолжает: — Да и вообще интересно. Если я не схожу, никогда не узнаю, стоило ходить или нет.