— Должен, однако, вам заметить, — сказал Пондебуа, — что, поступая таким образом, вы действуете во вред своей стране.
— Да ну, если уж вам на наплевать на судьбу страны, то мне и подавно.
— О Боже! Нет, мне не наплевать! — воскликнул Пондебуа. — Я намереваюсь…
Его прервал телефонный звонок. Он пододвинул к себе аппарат и ответил измененным голосом:
— Кто его спрашивает, простите? Мсье Дюперрен? Я сейчас посмотрю, дома ли мсье.
Он закрыл трубку рукой и, повернувшись к Ноэлю, продолжил своим естественным голосом:
— Вы неправильно меня поняли. Когда я говорю, что покупаю флорины, я преувеличиваю. Я просто принимаю некоторые меры предосторожности и решаюсь на это с сожалением. Я, Ноэль, всем сердцем хотел бы помочь своей стране, да, впрочем, я ей и помогаю своим пером. Но я же не дам пустить себя по миру из-за того, что эта страна разваливается, назначая какого-то литератора главой правительства.
— Так мсье Блюм литератор? Вы меня пугаете. Вы правы, и точно пора фунты скупать.
Пондебуа вновь заговорил по телефону.
— Здравствуйте, дорогой друг. Прошу прощения, я беседовал с одним коллегой.
— Сожалею, что пришлось вас побеспокоить, мэтр. Я звоню из типографии. Я ждал ваше сообщение до последнего момента, но так ничего не было прислано…
— Ах да! Сообщение, которую я вам обещал! У меня было столько дел на этих днях, что я совсем позабыл.
— Наши читатели будут весьма разочарованы. Не могли бы вы мне сделать прямо с ходу какое-нибудь заявление, подать некий беспристрастный взгляд на события?
— Хорошо. Тогда я вам скажу, что я увлеченно, с тревожным вниманием слежу за развитием конфликта, который видится мне одновременно и завершением, и отправной точкой, и, добавлю, моментом из жизни человечества, идущего навстречу своей судьбе. Должен признаться, что в данном стечении обстоятельств я гораздо меньше озабочен внешними аспектами борьбы и некоторыми тактическими преимуществами, чем судьбой общечеловеческих ценностей, именно она требует от нас огромной бдительности. Поскольку, по моему мнению, интеллигент, осознающий свою ответственность, должен повсюду, где это возможно, стремиться распознать эти основополагающие ценности, распыленные в борьбе доктрин и партий. Среди смятения, присущего яростной схватке бурлящих сил, именно нам выпало защищать человечность и самое возвышенное назначение общественной структуры. Это — неблагодарная миссия, так как забота об объективности вынуждает самых чистых из нас оставаться в стороне от активных действий, как бы ни хотелось нам броситься в их водоворот. Блажен, кто, не изменив своей тяжелой задаче, сумеет мыслить и дышать категориями гуманизма и общечеловечности, невзирая на обстоятельства текущего момента. Таким людям в свое время по праву выпадет честь проложить широкий путь в грядущее духовных судеб человечества, где скоропреходящие волнения не смогут затмить тень Креста, растущую и простирающуюся в бесконечность.
Пондебуа заставил собеседника перечитать заявление и вставил туда абзац со слегка левым уклоном, где звучала его заинтересованность в судьбах трудящихся масс. Начав было говорить о социальном прогрессе, он спохватился, рассудив, что в соединении эти два слова дают чистую ноту глубоко радикального звучания, и заменил их «все ширящимся выражением социальной гармонии». Окончив сей тяжелый труд, он сделал глубокий вдох и спросил слугу, который как раз стряхивал пыль с хромолитографии:
— Ну как вам понравилась эта речь, Ноэль?
— Это было прекрасно. Сразу и не скажешь, что это вы придумали. У вас был такой серьезный и важный вид.
— Вы ведь видели меня в момент осуществления моего святого служения. Я великий писатель, Ноэль, я мыслитель. Я мыслю, будто дышу, сам того не замечая. К счастью, в обыденной жизни у меня хватает честности не уподобляться своим манифестам и романам. А как вам нравится эта хромолитография с пейзажем в синих тонах?
— Она прелестная, веселенькая, но, простите за откровенность, по-моему, дешево смотрится. Сразу видно, что любому по карману.
— Конечно, если не учитывать, что мода становится все вульгарнее. Ну, а что с сегодняшним обедом?
— Так как вы дали мне полную свободу, я решил повторить тот обед, что давался для бородатого поэта и двух дам из «Одеона».
— Ладно, только не делайте его слишком обильным. Я хотел бы создать у мсье Ленуара впечатление, будто я скуповат. Он от этого меня больше зауважает, а мсье Шовье меня простит за то, что не наестся. А теперь оставьте меня, Ноэль. На меня вдруг нашло вдохновение, и я чувствую, что напишу замечательную главу.
Пондебуа достал из ящика рукопись психологического романа, оригинальность которого состояла в том, что идея благодати транспонировалась на совершенно мирской лад. Одна молодая женщина из добропорядочной буржуазной семьи, высокая и худая, выходила замуж, устраивала приемы, заводила любовника, варила варенье, отравляла свекра, основывала благотворительный фонд, однако выходило все это у нее не блестяще, так как ей недоставало некой освящающей благодати, и это мешало ей реализоваться как в добром, так и в злом. Другие персонажи, немногим более счастливые, находились во власти предопределения и лишь иногда обретали некоторую свободу, чтобы сказать что-нибудь хлесткое или сделать гадость старому приятелю. Почитатели знаменитого романиста дружно признавали, что он вдохновлялся пронзительным и высокомерным янсенизмом и что все его творение в целом, даже в тех частях, где о Боге открыто не говорилось, являло собой суровое видение мира, в центре которого всегда высился Крест. В своих романах Пондебуа никогда не упоминал ни Богоматерь, ни святых, самим своим молчанием клеймя их как сентиментальные побрякушки для домохозяек и малообразованных людишек. На этот выхолощенный католицизм архиепископат смотрел благосклонно, так как он помогал держать связь с еретиками и вольнодумцами.
Пондебуа заканчивал одеваться, когда прибыл Шовье — как и договаривались, чуть раньше назначенного времени обеда. Они поговорили о ситуации на заводе, напряженной до крайности. Шовье теперь уже сомневался, что вмешательство Ленуара может быть в чем-либо полезным. Обсудив это и ни до чего не договорившись, Пондебуа заговорил о Элизабет.
— Мы же с вами с воскресенья не виделись. Да, она приходила за фотоальбомом в воскресенье перед вечером. Симпатичная дамочка, скорее манерная, чем действительно изысканная, и в чем-то забавная. Деланная простота, из-под которой просвечивает спесь недовольно-романтичной мелкой буржуазии, поставляющей второразрядных коммунистических главарей. Понятно, что мой кузен мог на нее клюнуть — девица все же красивая, на мой вкус не очень породистая, но красивая. Вы знаете, она явилась с твердым намерением меня подцепить. К счастью, я сразу нашел нужный тон. С такого рода женщинами только дай себя обвести — и ты погиб. Впрочем, она все прекрасно поняла. Но я буду удивлен, если вам не придется рано или поздно с ней столкнуться. Она наверняка пойдет стучаться во все двери. Если она не спросила у меня ваш адрес, то только потому, что наверняка он у нее уже есть.
— Кстати, — сказал Шовье, — я как раз собирался его сменить. Я переезжаю на улицу Фальсбург возле парка Монсо.
— Поздравляю. Сами будете обставлять?
— Нет, это меблированная квартира. Телефона у меня не будет.
— Вы правы. Это утомляет. Вы на днях заходили на улицу Спонтини?
— Да, я там обедал позавчера. Ничего нового. Все нормально.
— Счастливый дом, — сказал Пондебуа, — все дышит здоровьем. Там умирают за столом, со всей солидностью. Ну, а знаете ли вы этого парнишку, который водит Мишелин на теннисный корт и, кажется, кормится на улице Спонтини?
— Он там только обедает. Господи, я знаю его так же, как вы, ни больше ни меньше. Он вызывает у вас беспокойство?
— Да не особенно. Но вы знаете не хуже меня, куда может завести такого рода дружба.
— В этом конкретном случае вряд ли. Этот Бернар Ансело кажется мне юношей меланхоличным и печальным, его немного смущает богатство Ласкенов. Я не думаю, чтобы это был один из тех решительных самцов, для которых различие общественного положения преимущественно. И вы забываете, что Мишелин всего два месяца замужем.
— Это ничего не значит, — заметил Пондебуа. — Женщина вполне способна полюбить другого на третьем месяце замужества. Кстати, так и происходит в романе, который я сейчас пишу. Это, знаете ли, весьма нередко случается.