— Это настолько важно? Хорошо, сегодня вечером.
Положив трубку, Шовье извинился. Директор сказал: пожалуйста, давайте вернемся к нашей теме, но сам не смог сразу продолжить свою речь с того деликатного пункта, на котором ее прервал. Чтобы привести разговор к желаемому результату, пришлось опять опираться на доводы. После новой преамбулы он наконец обнаружил цель своего визита.
— Нам показалось, что в этом деле ваша реакция была нормальной, и даже слишком нормальной, учитывая ситуацию. Однако то, как вы легко уладили инцидент, меня весьма беспокоит. Безо всякого сомнения, у персонала создастся впечатление, что администрация резко ужесточит методы своей работы, и это само по себе вызовет опасные комментарии. Но еще серьезнее то, что вы велели мастеру оштрафовать этих рабочих. Если честно, санкции эти совершенно неуместны, и я уверен, что вы, поразмыслив, со мной согласитесь. Ну, в крайнем случае, выговор. Соблюдение минимальной дисциплины необходимо при любых обстоятельствах. Но вычеты из зарплаты производят дурное действие, особенно сейчас, когда так легко выдать их за несправедливые придирки. Конечно, я ничего не хотел делать, не посоветовавшись с вами, но думаю, будет верно с политической точки зрения отменить это взыскание и немедленно сообщить об этом обоим рабочим. Да и сделать это можно ловко, с добродушным видом, так что все будет выглядеть естественно.
Шовье смотрел на носки своих ботинок и хранил недоброе молчание. Однако он еще колебался, какую линию поведения принять. Показать себя принципиальным было легко: он ведь теперь не просто заведовал хозяйственной частью, а после смерти Ласкена представлял на заводе интересы семьи. Тот факт, что Лувье лично побеспокоился и пришел к нему по делу двух рабочих, свидетельствовал, насколько возрос его моральный вес.
— Оценив все и действуя в интересах завода, — сказал он наконец, — я отказываюсь присоединиться к такой мере.
— Вам незачем к ней присоединяться. Это вполне можно сделать и без вас, как бы за вашей спиной.
— Если дирекция будет выступать на стороне нарушителей, а не на моей стороне, я вынужден буду подать в отставку.
— Мне кажется, в вас говорит самолюбие, — вздохнул Лувье.
— Конечно, ответил Шовье, — и даже более того. Для меня это вопрос чести, и если бы забрать свои слова обратно требовали даже не у меня, а у мастера, я был бы столь же несговорчив. Быть может, мое поведение кажется вам легкомысленным, но я уверен, что в той ситуации, в которой мы находимся, только такое поведение по-настоящему разумно. Я уже не раз говорил вам: боюсь, что сама забастовка принесет куда меньше вреда заводу, чем меры, применяемые для ее предотвращения.
— Говоря так, вы перестраховываетесь от риска, на который обрекаете завод, — широко улыбаясь, заметил Лувье.
Шовье сухо ответил, что не имеет привычки к такого типа осторожности. Когда Лувье ушел, он посмотрел на часы с некоторым беспокойством. Была половина пятого. Если забастовка вспыхнет вечером, Лувье непременно свалит на него ответственность. Горделиво отвергнув обвинение в «перестраховке», Шовье думал о том, что придется-таки подавать в отставку, и эта перспектива его нимало не привлекала. Он с тоской представлял себе, как погрузится опять в серую жизнь и безрадостную работу. Эти два года, прожитые в покое и удобстве, очевидным образом его расслабили, и он больше не чувствовал в себе тогдашнего стоического безразличия к превратностям судьбы. Он несколько раз переспросил себя, не является ли занятая им позиция самообманом, скрытым реваншем морали, тщательно маскирующей свои заповеди. Но нет. Достаточно было просто представить себе его положение на заводе в случае, если забастовка начнется вечером. Необходимость уйти в отставку вытекала не из угрызений совести, а из простого и непреодолимого чувства гордости. Несмотря на все эти размышления, время тянулось ужасно медленно, и тревога Шовье росла. Угроза будет нависать до последней минуты, так как взятие предприятия может начаться в момент окончания рабочего дня. Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей об ожидании, он попытался думать об Элизабет и об их расставании, показавшемся ему сейчас незначительной мелочью. Около четверти шестого к нему зашел Пьер Ленуар за какими-то сведениями, необходимыми для работы, и Шовье его на минутку задержал. Пьер не очень-то и торопился вернуться на рабочее место.
— Пока без особых успехов, — ответил он на вопрос Шовье о том, как идут дела. — У меня действительно нет к этому никаких способностей, и скука смертная. Лучше бы я тысячу раз работал фрезеровщиком, слесарем или водил грузовик. Да пусть начинается эта забастовка и длится хоть десять лет, я от этого страдать не буду.
— Почему вы не объясните все это отцу?
— Конечно, это проще простого. Нужно только сказать ему, что эта работа мне не подходит и я ухожу с завода. Вся беда в том, что я физически не могу ему в этом признаться. Это столь же невозможно, как наговорить грубостей пожилой даме или юной девушке. Меня воспитали круто, было все — и сухари, и пощечины. Я хорошо подготовлен к жизненной борьбе. Когда отец велит мне работать, я работаю, даже если это бесполезно, работаю в надежде, что земля перестанет вертеться.
— Ясно, — согласился Шовье с видом знатока, — ничего тут не поделаешь. Но, может быть, вы могли бы попросить брата сменить вас на заводе? Когда он будет здесь работать, ему легко будет доказать что-то вашему отцу.
— Сначала надо убедить его самого. А это опять же невозможно. Для моего брата отказаться делать карьеру в промышленности — это так же немыслимо, как отказаться от своего места в раю. Нет, я осужден пожизненно.
— Попытайтесь заинтересоваться работой. Вначале всегда скучновато, но потом, когда вы будете в курсе всего, будете нести ответственность…
Но Пьер качал головой. Ничто не могло примирить его с этим неблагодарным трудом, с этой ограниченной жизнью.
— Если бы я был хотя бы беден или имел маленький доход, может, и сдался бы суровой необходимости.
— Не жалуйтесь. Тоска рабочего дня на заводе позволит вам лучше оценить домашние радости.
— Конечно, конечно, — сказал Пьер безвольным голосом. — Но нельзя же все время об этом думать. — Он взял себя в руки и добавил энергично: — А жаль. Такое счастье оказаться дома.
После ухода Пьера у Шовье осталось еще двадцать минут ожидания. Наконец сирена издала глухой короткий гудок, который звучал так всю последнюю неделю — директор боялся, чтобы сильный и слишком властный звук не обидел рабочих. Шовье с замиранием в сердце уставился на одну из аллей между двумя зданиями, которая просматривалась из его окна во всю длину. Ему показалось, что выход рабочих задерживается. «Вот и все, остаюсь у разбитого корыта с квартплатой в двадцать тысяч и горничной». Но внезапно двери раскрылись, выпуская каждая свой ручеек рабочих, и за несколько минут аллея заполнилась шумной толпой, мирно текущей к выходу.
IX
Мишелин слегка удивилась, что дверь ей открыла служанка.
— У меня назначена встреча с дядей.
Она выразила желание осмотреть квартиру, роскошная обстановка которой удивила ее не меньше, чем служанка, и заявила, что будет ждать дядю в ванной. Сняв шляпу, она поправила прическу и задержалась перед зеркалом. Будучи уверенной в своей красоте, она искала в чертах своего лица и в своей фигуре нечто, менее бросающееся в глаза и соответствующее словам «шарм» и «сексапильность». Мишелин по опыту знала, что шарм может заключаться в улыбке, в мягкости или живости взгляда, но те улыбки и взгляды, которые она наблюдала в зеркале, не внушали уверенности. Ей казалось, что шарм ее не очень заметен, нужно сделать определенное усилие, чтобы его обнаружить. Бернар Ансело часто говорил ей о ясности и чистоте ее лица, глаз, тела, и, вдумавшись, она забеспокоилась, что заслуживает лишь весьма скромных комплиментов, выражающих скорее очарование юной девушки, чем женщины. Что касается сексапильности, то тут поводов для беспокойства было еще больше. Об этом часто говорили ей подруги, и, слушая их, она приходила в ужас от того, что почти неспособна в действительности уловить столь легко определимую вещь. В ее памяти всплыл некий грубый комплимент, явно выражающий чувственную эмоцию, который ей отвесил на улице какой-то мужчина по поводу ее ножек. Она приподняла юбку, чтобы рассмотреть их в зеркале, наклонившись, ущипнула себя за икру сквозь черный шелковый чулок, словно ожидала, что сексапильность брызнет, как лимонный сок. Она решила, что ножки весьма неплохи, но мысль о том, что они могут скрывать какую-то тайну, вызвала у нее только улыбку. Тогда она принялась изучать свои глаза вблизи, поигрывая ресницами и веками. Ей казалось разумным предположение о том, что основная сексапильность кроется во взгляде. В этом ей помогала целая вереница литературных определений глаз: порочные глаза, похотливые глаза, блестящие глаза, сатанинский взгляд, жадный взгляд, гипнотизирующий, горячий, пылкий, жгучий, тяжелый, страстный, мутный и т. д. В своих больших светлых глазах Мишелин не видела никакого адского отблеска. В них, по ее мнению, не было ничего, что могло бы бросить призыв мужчине. Она с завистью вспомнила черные-пречерные глаза одной кинозвезды, от одного появления которой на экране, как говорили, у мужчин закипала кровь в жилах, и сексапильность показалась ей привилегией брюнеток, темные зрачки которых мечут золотые стрелы. «Однако…» — вздохнула она и выдохнула на зеркало легкое облачко, замутившее ясность ее глаз. Ей вдруг стало очень грустно и боязно от того, что вот-вот появится дядя.