Мсье Ансело читал финансовую газету и время от времени протягивал руку за своей чашкой кофе. В ночной сорочке и штанах с незатянутым ремнем, с вываливающимся животом, краснолицый, с большой головой, вдавленной в массивные плечи, на которых ткань сорочки натягивалась и трещала, он был внешне похож на старого ярмарочного борца, сидящего в задумчивости в ранний час на ступеньках фургона. Мадам Ансело и обе старшие дочери с прическами, одинаково заправленными в сеточку, и с лицами, блестящими от крема, начинали поглядывать на него все настойчивей. Мать была в русской пижаме из натурального шелка, обтягивающей ее тощие болтающиеся груди. С волосами под сеткой и сероватой дряблой кожей, она казалась старше мужа. Вид этого маленького стариковского черепа, насаженного на ворот отливающей разными цветами пижамы, удручал Бернара, и он старался не поднимать глаз. Продолжая внимательно следить за опенками тишины, он думал о Мишелин, которая, должно быть, сейчас собирается к обедне в Сент-Оноре д’Эйло, и о странной встрече, которую ему назначил дядя Шовье. Тот сообщил, что будет ждать его сегодня перед домом в одиннадцать утра и отвезет на машине к Ласкенам, где оба должны обедать.
Окончив завтрак, мадам Ансело с шумом отодвинула чашку, привлекая внимание отца. Видя, что он и ухом не ведет, она проговорила:
— Так что, Леонар?
Не поднимая глаз от газеты, он сунул руку в задний карман штанов и вытащил оттуда бумажник. Жена и старшие дочери следили за его рукой с интересом, от которого в их глазах плясали живые огоньки. Он еще помедлил, дочитывая абзац, и, внезапно подняв голову, увидел, куда устремлены все взгляды.
— Ишь, уставились! — ухмыльнулся он.
Обе сестры засмеялись, чтобы хоть немного оживить пьесу, которая вот-вот разыграется, но мать на это не решилась и сказала, протягивая ему листок бумаги:
— Ты давал мне в воскресенье две тысячи пятьсот франков. Вот тебе отчет.
Он бросил на бумагу недобрый взгляд, особо не вчитываясь.
— Опять починка пылесоса? — вопросил он. — Сто пятьдесят франков. Вы что, его каждую неделю чините?
— Чиним тогда, когда ломается. Кроме того, ты должен мне девять франков за газ. Я оплатила счет деньгами, которые ты давал мне на обойщика.
— Счет за газ? — прорычал мсье Ансело. — Что это ты несешь? Я уже один оплачивал в то воскресенье.
— Прошу тебя, Леонар, не начинай эту вечную комедию. Ты все время путаешь газ с электричеством.
Он еще немного поспорил и наконец сдался, заявляя, что его не проведешь. Выдав необходимое на хозяйственные нужды, он перешел к карманным деньгам. Каждый из детей получал на неделю сто франков. Жермен и Лили стали жаловаться на дороговизну.
— Дал бы нам на неделю на пятьдесят франков больше, уже было бы легче. Всего только пятьдесят франков.
Лили обхватила его за шею, а он отбивался, разрываясь между презрением и нежностью.
— Убери лапы. Терпеть не могу, когда меня тискают. Вам что, ста франков в неделю недостаточно на ваши глупости? Да что вы с ними делаете?
— Папа, ну пожалуйста, ну постарайся. С тех пор как этот Блюм у власти, у тебя денег куры не клюют.
Они нежно жались к нему со смешками и визгами, как будто его сопротивление было предусмотрено правилами игры. Он стряхивал их с себя, смеясь и ругаясь. В конце концов он отсчитал каждой по сто пятьдесят франков и предупредил, что на неделе больше ни гроша не даст. Мариетт и Бернар взирали на осаду безучастно, почти не поднимая головы. Когда отец собирался отсчитать им их долю, мадам Ансело, рассердившись на них за то, что не поддержали сестер, не стала ждать, пока они получат деньги, и сказала со спокойным коварством в голосе:
— Надо бы еще выписать мне чек.
Отец подскочил и сунул банкноты обратно в кошелек.
— Каком еще чек?
Он повернулся на стуле и впился в нее глазами. Она отвела взгляд и вздохнула:
— Надо заплатить портнихе. Тем более, что нам очень повезло. Она сделала нам на четверых большую скидку. Летний костюм, два платья…
— Сколько?
— Три тысячи девятьсот.
Он взревел от ярости и сорвался со стула. Его большой лысый череп побагровел, глазищи выкатились. Дело принимало серьезный оборот. Мадам Ансело, откинувшись на спинку стула в весьма деланной позе, устраивалась поудобнее, будто собиралась смотреть спектакль.
— Ничего! Даже ломаного гроша не дам! — заорал он. — Если хочешь шить платья на этих трех здоровых дылд, то пусть идут работать! — Он издал насмешливое ржанье и продолжил: — Работать? Да что они могут, Господи? Эти шлюхи годятся только на то, чтобы обивать пороги в кафе и кабаках да юбки задирать и языки чесать со всякими тлями, сутенерами, клопами вонючими из кино и из числа писак, понаехавшими черномазыми, вшивыми обезьянами, от которых несет козлом и косметикой. Во-первых, с меня хватит, чтобы я их здесь не видел, вы меня слышите? Я не хочу, чтобы мой дом вонял всякой дрянью. Я им покажу, кто в доме хозяин. Чхать я хотел на мсье Джонни и всех ваших залетных птичек. Теперь мы здесь будем принимать только Провиньонов, Лафейеттов и Фалампенов с женами и детьми, как раньше, черт возьми, как раньше, когда мы жили на улице Труа-Фрер. А по воскресеньям будем ходить с визитами или ездить на обед к дядюшке Элуа в Курбевуа. Нет. Я вам покажу литературу и оригинальность. Я вам покажу кино и наезжающую камеру. В Курбевуа, в Курбевуа! — Он перевел дух и, глядя на свое семейство, ожидающее конца тирады, в отчаянии взвыл: — А я! Я смирился, смирился!
При мысли о столь глупом смирении он уже совершенно взбесился. Схватив кружку, он запустил ею об угол шкафа, и она разлетелась на куски. Звук бьющейся посуды воодушевил его, он стал искать глазами, что бы еще расколотить, но каждый ухватился за свою тарелку. Чтобы успокоить нервы, он принялся мерить шагами столовую, извергая громовые трагические раскаты, от которых вдруг учащенно забилось сердце Мариетт:
— Мне стыдно за своих детей! Мне стыдно за них все время — думаю я о них или нет. Мне стыдно до мозга костей! Когда мне говорят, что видели моих дочерей, мне стыдно, я спрашиваю себя: в каком кабаке и с какими отбросами? С каким зобастым из Карпат, с каким извращенным питекантропом? Мне стыдно за дочерей, но когда мне говорят о сыне, мне еще стыдней. Парню двадцать четыре года, а он ни черта не делает и никогда ни черта не будет делать! Никогда в жизни! Он даже на мелкого негодяя не потянет! Ничтожество, сквозняк, пустое место! Его мать забеременела, подмываясь в биде. Вы только посмотрите на этого телка великовозрастного! И это мой сын, и это моя семья. Нет! Нет!
Он заикался и задыхался от стыда и боли. Капли пота блестели у него на лбу. Он остановился посреди комнаты и, вновь охваченный желанием крушить, стал искать глазами что-нибудь хрупкое, чтобы насытить свою ярость. Мадам Ансело, следившая за ним, увидела, что он остановил свой взгляд на буфете с самой дорогой посудой. Она быстро нажала под столом на кнопку звоночка, которая была в подобных случаях довольно эффективным средством. Услышав, что вдали на кухне задребезжал колокольчик, он злобно расхохотался.
— Что, служанку подсылаете, чтобы мне рот заткнуть? Кстати, должен вам сказать, что я больше не желаю держать служанку в доме. Я выставлю ее за дверь!
При этих словах вошла служанка. Это была довольно красивая девица, хорошо сложенная, с дерзким взглядом. Мсье Ансело кинулся ей навстречу и, поравнявшись с ней почти у самой дверь, схватил ее за руки, рыча:
— Прочь! Убирайся собирать пожитки!
Она застонала:
— Мсье Ансело, вы мне делаете больно! Мне больно!
Выпятив грудь, она гибко и ловко обвивалась вокруг него и, не переставая стонать, подняла на него глаза с поволокой. Он заколебался, смутившись этой бесстыдной слабостью. Кипевшая в нем буря не стихла, но, как ему показалось, стала менять направление. Служанка уже не пыталась скрывать смысл своих уловок и приглашала его кокетливой улыбкой. Семья глядела на широкую спину отца в дверном проеме. Внезапно он отпустил руки служанки, схватил ее за талию и прижал к себе. Она протягивала ему губы, он толкнул ее в коридор, и послышался ритмичный шорох их шагов, удаляющихся куда-то в глубь квартиры.