Потом Рене Толедано рывком оборачивает оружие против его владельца: неловко перевернувшись, тот сам падает грудью на свой кинжал.
О нет.
Учитель истории убирает руки, раненый пытается встать; из его груди торчит рукоятка кинжала; он ухмыляется, но попытка встать не удается, он падает на колено, потом валится ничком. Лезвие входит еще глубже.
Нет, нет, нет, нет, нет.
Крысы удивлены, что все так быстро кончается.
Рене осторожно приближается к поверженному противнику, боясь, что тот притворился мертвым. Он переворачивает скинхеда, у того широко распахнуты глаза, он не шевелится. Из сомкнутых губ стекает струйка крови.
Этого не было, это неправда, сейчас я очнусь от этого кошмара.
Но ожидание не оправдывается, и Рене Толедано подносит ко рту и к носу скинхеда ладонь в надежде, что он еще дышит, трогает грудь и убеждается, что она не приподнимается. Он щупает ему пульс, но пульса нет.
Похоже, это уже не гипноз и не сон… Это происходит здесь и сейчас, в этой жизни.
Сердце Рене бьется так, что грозит проломить ребра, он тяжело дышит, во рту горечь. Он пятится, ему хочется уйти от трупа подальше, он озирается в страхе, что будет замечен.
Что я натворил?!
Он смотрит на тело своей жертвы, на не прекращающую течь кровь. Крысы, почуяв кровь, подбираются ближе, он отгоняет их пинками.
Ужасно. Надо заявить в ближайшее отделение полиции. Это была законная самозащита. Дня не проходит, чтобы кому-нибудь не угрожали в темном углу. Я сделал это, защищая свою жизнь.
Он вертит головой. Здесь, в западной части течения Сены, вдали от центра Парижа, мало туристов и вообще прохожих.
Я должен сказать правду.
Он не может отойти от трупа скинхеда.
Полицейские мне не поверят. Они решат, что я намеренно зарезал клошара. Ничто не доказывает, что это была самооборона.
А пораненная рука? Нет, это просто царапина, меня поднимут на смех.
Он озирается и не видит ни души. Повинуясь интуиции, он подтаскивает убитого к самой воде. Вытащив из груди нож, он бросает его далеко в реку, потом ногой сталкивает тело с берега.
Что со мной происходит? Я убил человека, а теперь избавляюсь от тела, топя его в реке.
С виднеющейся вдали баржи «Ящик Пандоры» доносятся регулярные взрывы аплодисментов. У Рене опять начинает дергаться правый глаз.
Надо же было угодить в такую передрягу!
Он находит свой автомобиль, оставленный неподалеку, и уезжает в ночь.
Разочарованные крысы лижут лужицу крови – единственный след драки, им приходится по вкусу сохранившийся привкус пива.
Вернувшись домой, Рене захлопывает входную дверь и долго стоит, прижавшись к ней спиной, как будто боится, что за ним крался недруг. Потом он запирает дверь на все замки. Его ждет привычная обстановка квартирки в XV округе, у станции метро «Шарль-Мишель».
В гостиной над ним дружно потешается его коллекция масок со всего мира, как потешалась публика в «Ящике Пандоры». Наиболее свирепы японская маска из театра кабуки, африканская из племени бауле и карнавальная венецианская.
Он никак не восстановит дыхание.
Я убил человека!
Рене идет в ванную, моет руки, брызгает себе в лицо ледяной водой. Дезинфицирует ранку на руке, не потрудившись ее перевязать. Засовывает окровавленную одежду в стиральную машину и смотрит на себя в зеркало над раковиной. Резким жестом, как Ипполит, он отбрасывает со лба прядь волос. Снова этот чертов тик на правом глазу.
– Кто я? – спрашивает он вслух у своего отражения.
Я себя не узнаю. Кто этот тип в зеркале? Неужели я? Почему у меня это тело, это лицо? Соответствует ли эта видимость тому, кто я есть на самом деле? Кто он, мнящий себя героем, а на самом деле форменное чудовище? Во всем этом повинна моя глубинная память, тайный погреб, который я ни в коем случае не должен был открывать.
К горлу подкатывает тошнота.
– Кем я был? – спрашивает он.
Он не смеет озвучить свои мысли.
Я был убийцей, это забылось, а теперь вспомнилось, и вот я снова прежний.
В его голове всплывают все немцы, которых он хладнокровно зарезал в подземном тоннеле.
Это было на войне. Тогда это дозволялось. Это и был героизм.
Предательски дергается правый глаз. Он жмурится, давит пальцами на веки.
Сколько он себя помнит, с самого раннего детства, Рене мечтал о спокойной жизни. Он хорошо учился, все ему было любопытно. Мать тоже была учительницей, преподавала точные науки. И учила сына нравственности: «Поступишь плохо – скажи. Признался – уже наполовину прощен. Нельзя врать и увиливать. Заруби себе на носу, Рене: повинную голову меч не сечет».