— И ты требуешь того же и от меня?
— Участия? Безусловно.
— Приведи мне хоть одну вескую причину, по которой я обязан согласиться.
— Я тебя не обязываю к подобному.
Ответ ничего не объяснял, но Флэттери знал, что настаивать дальше было бы опасно.
— Значит, я должен явиться. Куда и когда?
— Мы кружим над планетой. Большая часть корабельников высадилась на ее поверхности — колонисты.
— И они должны решить, как им богоТворить тебя?
— Ты все так же догадлив, Радж.
— И что они сказали, когда ты задал им свой вопрос?
— Я не задавал им вопросов. Это, надеюсь, станет твоей задачей.
Флэттери содрогнулся. Эту игру он знал. Ему хотелось бесноваться, орать, отвергать все, навлекая на свою голову все кары Корабля. Но что-то в словах машины остановило его.
— А что случится, если они не преуспеют и на этот раз?
— Я сломаю… запись.
Попирай упрямыми стопами Землю. Куда она уйдет?
Керро Паниль добил последнюю сводку по пандоранской геологии и отключил голопроектор. Время второй трапезы давно прошло, но поэт не чувствовал голода. Воздух в тесной учебной каюте был спертым, и Керро машинально удивился этому, прежде чем сообразил, что сам запер потайной люк и воздух мог поступать только через вентиляционную решетку в полу. «А на ней я сижу».
Посмеявшись над собой, он поднялся, потянулся, вспоминая усвоенные уроки. Воображение его уже так давно играло образами настоящей земли, настоящего моря, настоящего ветра, что поэт опасался, не разочарует ли его реальность. У него был большой опыт в строительстве воздушных замков… и большой запас разочарований за плечами.
В такие минуты он ощущал себя куда старше своих двадцати анно. Керро поискал глазами уверенности в какой-нибудь отражающей поверхности и наткнулся взглядом на кромку люка, отполированную до блеска множеством касаний его собственной руки.
Нет, смуглая кожа Керро сохранила юношескую гладкость, черная бородка все так же курчавилась у пухлых, чувственных (нельзя не признать) губ. И нос… определенно пиратский. Хотя мало кто из корабельников слышал такое слово — пираты.
Только глаза были намного старше. И тут уж ничего не поделаешь.
«Это работа Корабля. Нет… — Керро покачал головой. Нечего лгать себе. — Наша с Кораблем особенная связь — вот что этому виной».
Реальность скрывала в себе слои за слоями смыслов, и то неуловимое, что делало Керро поэтом, заставляло его перебирать эти слои, так же как дитя листает покрытые иероглифами страницы. И даже когда реальность оборачивалась жестоким разочарованием, он продолжал искать.
«О сила разочарования!»
Для себя он четко отделял ее от горечи отчаяния. Разочарование давало силу передумать, переиграть, пережить заново. Заставляло прислушаться к себе, как Керро привык слушать только других.
Поэт знал, что думают о нем на борту.
Его товарищи были убеждены, что поэту под силу услышать каждое слово в набитой людьми комнате, что от него не ускользнут ни жест, ни интонация. Такое с ним и впрямь случалось, но выводы, сделанные из подобных наблюдений, он всегда оставлял при себе, и внимательность поэта никого не оскорбляла. Трудно было представить себе лучшую аудиторию, чем Керро Паниль — он хотел лишь слушать, учиться, открывать внутренние связи бытия и выражать их в строках стиха.
Его богом был порядок — красота симметрии, порождаемая вдохновением. И все же… он не мог не признать, что в самом Корабле не было ничего симметричного. Однажды он попросил Корабль показаться ему со стороны. Керро ожидал, что эта насмешливая просьба будет отвергнута, но вместо этого Корабль отправил его на видеоэкскурсию — показывая себя через внутренние камеры, глазами робоксов-ремонтников и даже челноков, снующих между Кораблем и Пандорой.
Внешний облик Корабля был непередаваем. Во все стороны торчали огромные пластины-веера, точно плавники или крылья. Среди них горели огни, и за открытыми ставнями иллюминаторов порой мелькали людские тени. Гидропонные сады — так объяснил Корабль.
Протяженность Корабля составляла пятьдесят восемь километров, и по всей длине его неимоверную тушу покрывали, бугрясь и пошевеливаясь, непонятного назначения конструкции. Челноки пристыковывались к торчащим туда и сюда хрупким трубкам и отбывали от них. Гидропонные «веера» громоздились один на другой, наслаиваясь, точно наросты обезумевшей плесени.
Керро знал, что когда-то Корабль был строен и тонок — обтекаемая торпеда, чей гладкий контур нарушали лишь три стабилизатора по центру корпуса. При посадке они отклонялись назад, превращаясь в опоры. Но тысячелетия полета скрыли первоначальные очертания звездолета. Тот, первый, корабль называли теперь ядром, и, проходя длинными коридорами, можно было еще порой наткнуться на следы его существования — толстая переборка с герметичным люком или металлическая стена и ряд замурованных иллюминаторов в ней.