— Ничего я не думаю. И не надо мне никакой охраны, вполне достаточно, что вы меня предупредили…
— Ванда Александровна, я профессионал…
— Я тоже. А Татьяна к тому же — моя почти что ученица, кстати. Так что считайте, что мы с вами работаем параллельно, и еще неизвестно, кто более эффективно. Ладно, не обижайтесь…
— Я не обижаюсь. Я боюсь. За вас боюсь, между прочим, Ванда Александровна!
— Откровенность за откровенность, Олег. Я тоже боюсь. Очень боюсь. Но запомните! Это я вам как профессионал профессионалу сообщаю, так сказать, в порядке обмена информацией: ничто так не притягивает палача, как страх жертвы. Поверьте, проверено многократно. Так что если я займу круговую оборону и выставлю батальон вооруженной до зубов охраны, это ее только подхлестнет и раззадорит. И поверьте мне — тоже проверено многократно! — она просочится сквозь оцепление и откроет надежно запертые двери.
— Так что же делать будем?
— Как что? Работать. Мы же с вами профессионалы, вот и давайте работать профессионально. Я бы даже сказала, высокопрофессионально. Договорились?
— Мне бы вашу выдержку, Ванда Александровна. Договорились. И все же будьте на связи.
— Обещаю. Вы — тоже.
Легко ей было бравировать перед неприметным внешне, но, судя по всему, действительно толковым сыщиком Олегом Морозовым, изображая из себя железную леди с ярко выраженным ироничным началом.
Но когда закончен был разговор и пусть не сам Олег Морозов, но хотя бы голос его растворился в тишине пустой квартиры, оставшейся в полном одиночестве Ванде сохранить этот образ, а точнее — себя в этом образе, оказалось куда сложнее. Что там такое самоуверенно несла она про ненадежность самых хитрых, крепко запертых к тому же замков? Ванда метнулась в коридор, пару раз дернула для полной уверенности и без того очевидно, что запертую изнутри дверь. Стремительной тенью пронеслась вдоль всех окон, незаметная снаружи, за легкой дымкой дневных портьер, зорко и настороженно осмотрела окрестности: тих и безмолвен был запорошенный снегом двор. Ничего не разглядела Ванда за торжественным белым кружевом кустарников в палисаднике под окнами и в крохотном скверике в центре двора, сейчас, в морозном убранстве, принявшем вдруг обличье занесенною пургой настоящего зимнего леса.
«Остановись! — сказала она себе. — И будь добра выполнять хотя бы собственные рекомендации, если никто ничего более существенного посоветовать тебе не способен! Не паникуй и не притягивай к себе беду своим бессознательным страхом. Не останавливайся на месте, парализованная ужасом, это недостойно тебя — ты владеешь приемами воздействия на сознание, причем даже на больное сознание малознакомых людей, так будь любезна, и немедленно, совладать с собственным! Кроме того, — Ванда взглянула на часы и поняла, что вожделенные девять утра наступили, — пора звонить профессору». Возможность и необходимость перейти от рассуждений к конкретным шагам возымела на нее самое эффективное действие: почти забыв о липком страхе, она схватилась за телефон и спешно набрала номер домашнего телефона профессора Максимова.
Трубку долго никто не снимал, а когда наконец в ней раздался слегка дребезжащий старческий и явно страшно недовольный спросонья голос профессора, Ванда возблагодарила судьбу, что дотерпела хотя бы до восьми, не решившись позвонить раньше.
— Григорий Иванович, миленький, я вас разбудила, простите ради Христа! — взмолилась Ванда, совершенно искренне сожалея и побаиваясь даже, что сонный профессор не захочет говорить сразу, а велит позвонить позднее, но, на ее счастье, Григорий Иванович Максимов был человеком незлобивым.
— Ванда? Девочка! Вот так сюрприз в восемь часов утра… Я теперь и правда грешен стал, сплю долго. Господи! — вдруг очнулся он ото сна. — Да у тебя случилось что-нибудь?
— Случилось! — вдруг откровенно, без обиняков призналась Ванда и совсем уж неожиданно для себя горько, навзрыд расплакалась.
Знаменитые венские балы в этом сезоне удались на славу. Об этом говорили все: избалованные представители венского высшего общества, которые, собственно, поочередно и давали эти блестящие балы, себе на радость и на зависть черни; иностранные аристократы, коим повезло оказаться в Вене как раз в разгар знаменитого сезона и быть зваными в тот или иной знаменитый дом; досужие журналисты, часами караулившие вместе с толпой зевак сиятельную вереницу экипажей, торжественно выплывающих из вечернего сумрака, подвозя к освещенным подъездам пассажиров, которые затем гордо шествовали в дом, ослепляя окружающих сиянием драгоценных убранств и оглушая громом прославленных фамилий. Потом, изрядно продрогшая, но довольная своей наблюдательностью газетная братия с восторгом живописала подробности роскошных экипажей и туалетов, подмечая при этом мельчайшие детали поведения венской аристократии: чью-то нескрываемую досаду, чей-то кокетливый взгляд, резкое движение или, напротив, слишком нежное пожатие тонкой руки в высокой перчатке. Они, эти ушлые газетчики, одним им известными способами разживались информацией и о том, что происходило в сверкающих тысячами огней залах, на узорном их паркете, в буфетных и кулуарах, — и наутро вся Вена с жадностью читала самые пикантные подробности отшумевшего бала, с тем чтобы немедленно забыть о них, дожидаясь следующего.
Однако теперь все, даже самые завзятые критики и хулители праздных развлечений, словно сговорившись, в один голос твердили о блестящем, самом блестящем за последние годы сезоне.
Но ведь хорошо известно всем, а особенно тем красавицам, чье именно божественное присутствие придает блеск и изысканность знаменитым балам, что в самом совершенном жемчужном ожерелье не отыщется и двух абсолютно одинаковых жемчужин, и какая-нибудь из них непременно будет особенно превосходить прочие. Точно так же в сияющем великолепии прославленного ожерелья венских балов не было похожих, совершенно равных друг другу, и, как всегда, негласно один признан был самым ярким и блистательным.
В этом сезоне все говорили о том, что бал, данный в своем старинном родовом замке бароном фон Рудлоффом, затмил немалые усилия всех прочих вельмож и буквально потряс тех счастливчиков, что были в числе приглашенных, ослепив роскошью и размахом пресыщенную Вену, не изменив при этом утонченности, присущей потомкам только очень старинных и знатных фамилий.
Разъезжаясь под утро, в сладкой неге упоительного изнеможения, гости говорили друг другу, что последнее, бесспорно, заслуга блистательной баронессы фон Рудлофф, которая, как знали все, была полькой, причем королевских кровей, происходя из династии Радзивиллов.
Ее же взыскательные критики назвали самой очаровательной из всех венских красавиц, признав без колебаний, что баронесса Ванда фон Рудлофф затмила в этом сезоне всех, кто блистал до нее на протяжении не одного сезона, и по праву пожинала славу первых европейских красавиц. Ныне сияние их словно померкло слегка, оказавшись в тени ее неземной красоты и спокойного царственного величия.
И лишь немногие, чьи души в самой их потаенной глубине царапала острой куриной лапкой зависть, говорили, что успех семейства фон Рудлофф во многом определен тем, что несколько лет кряду они отдыхали or светской обязанности давать ежегодные балы, ибо за эти годы баронесса фон Рудлофф произвела на свет двоих детей и с головой ушла в материнство.
Таких было немного, но и они скоро были лишены удовольствия злословить по поводу чужого успеха, потому что события ближайших после бала дней надолго заняли внимание венской публики, повергнув ее в ужас и смятение и поразив общественное сознание до самых его глубин.
Этот сезон стал для Ванды действительно первым светским сезоном после нескольких лет добровольного и счастливого заточения в родовом поместье фон Рудлоффов, полностью посвященных двоим сыновьям-погодкам, старший из которых был произведен на свет спустя одиннадцать месяцев после чудесного излечения Ванды, к великой радости ее вельможного супруга.
С рождением второго ребенка последние сомнения и страхи, все еще таившиеся в самых потаенных уголках души молодой баронессы, окончательно покинули ее. Теперь она была абсолютно счастлива и спокойна. Иногда Ванде казалось, что вместе с двумя обожаемыми ее малютками, их чистыми, непорочными душами на свет появилась не замеченная никем еще одна счастливая и свободная от всяческих тягот душа. Это была ее собственная душа, обновленная, словно омытая святой водой, отринувшая смятения и страхи прежних лет, светлая и чистая. Но если обретение Вандой новой души осталось незамеченным для всех окружающих ее, даже самых близких людей, в числе которых первейшим был, разумеется, ее муж Фридрих, то изменения ее внешнего облика, которые исподволь, постепенно, но неустанно творила с ней ее новая, ничем не затуманенная душа, не могли остаться незамеченными. Настали времена, когда каждый новый день дарил окружающим счастье восторженно созерцать все новые и новые едва уловимые изменения в облике Ванды, творящие разительное в целом ее преображение. Исчезли угловатость и некоторая странность движений, временами порывистых, временами, напротив, пугливо-скованных; исчезли если не раздражающие, то уж по меньшей мере настораживающие близких быстрые короткие взгляды исподлобья, которые раньше затравленно, как раненый или смертельно напуганный зверек, бросала на мир молодая баронесса; стройная лебединая шея вдруг плавно подняла вверх маленькую изящную головку в обрамлении роскошных золотистых волос, а вместе с ней гордо вскинулся точеный подбородок; и, довершая картину, на мир прямо и с удивительным спокойным достоинством взглянули прекрасные, редкой миндалевидной формы серые лучистые глаза.