Наступила холодная весна 1888 года. Последняя экспедиция Руднева начала неумолимый отсчет времени до своей трагической развязки. Тогда ещё никто не ведал, что ждет их впереди, в том числе и Белецкий. Опьяненный предвкушением неизведанных приключений и неминуемой славы, он видел впереди лишь яркий радужный свет надеж и мечтаний. И все, чему было суждено случиться через год и в корне поменять его судьбу, казалось бы, уже явственно предначертанную и неизменную, стало для него ударом невообразимой силы.
Руднев покинул Москву в конце апреля 1888 года. Полгода потребовалось на то, чтобы выйти к месту слияния рек Бия и Катунь. В этих местах Руднев основал лагерь, который планировал впоследствии преобразовать в российский центр этих далеких и диких мест. Следующие полгода экспедиция Николая Львовича исследовала самые необыкновенные, овеянные древними легендами поселения и покинутые становища, собирая уникальный материал как для картографов и географов, так и для этнографов и историков. Одной из целей Руднева было разгадать тайну кезер-таш – древних каменных изваяний в Курайской степи. Однажды он отправился к ним с небольшим отрядом, чтобы самолично осмотреть место для временной стоянки, и не вернулся. Никто не вернулся из той группы. Спасательный отряд, в рядах которого был и Белецкий, нашел лишь останки людей. Лошади, оружие и оборудование исследователей были похищены. Видимо, отряд подвергся нападению какого-то воинственного племени из числа тех, что приходили с Туркестанских земель и мстили русскому царю за выстроенное им на крови Степное генерал-губернаторство.
Раздавленный горем и чувством неискупимой вины, Белецкий вернулся в Москву, сопровождая бренные останки своего покровителя.
Похожий более на приведение, чем на живого человека, он явился в дом на Пречистенке, чтобы передать вдове бумаги и личные вещи Николая Львовича.
Не смея поднять глаза на Александру Михайловну, Белецкий пробормотал слова соболезнования и отдал ей портфель с бумагами.
– Фридрих Карлович! Голубчик! Вы же останетесь с нами жить? – внезапно спросила его Александра Михайловна.
Белецкий вздрогнул, как от удара, и растерянно посмотрел на неё. Прекрасное лицо вдовы Рудневой осунулось и посерело, глаза её выцвели от слез и стали, казалось, еще огромнее, а в медно-каштановых волосах появилась седая прядь, серебристо-белая, как снежные вершины Алтайских гор.
– Да как же это, Александра Михайловна? – хриплым, будто не своим, голосом спросил потрясённый Белецкий. – Я не смею. Я…не… Простите меня, Александра Михайловна!
– Фридрих Карлович, милый, я знаю, как вам тяжело! Но прошу!.. Не оставляйте нас! Ради Николая Львовича! Ну как же я буду одна?! А Митенька как?! Без мужчины!
Александра Михайловна схватила его за руку и порывисто сжала в своих тонких и холодных пальцах.
Так Белецкий узнал, что такое милосердие, поняв вдруг, что эта женщина, лишившаяся любимого мужа, не то что прощает его, когда и сам он не мог найти себе прощения, но даже не имеет в мыслях винить его и, более того, сочувствует его безграничному горю. Пораженный осознанием этого, он рухнул перед ней на колени и разрыдался. Это были первые и единственные слезы, пролитые Белецким по своему покровителю.
Белецкий остался в доме Рудневых. По-прежнему занимался перепиской и другими секретарскими работами, теперь уже для Александры Михайловны, но основной его заботой стал Митенька. Белецкий был при мальчике и воспитателем, и гувернером, и камердинером, а главное, единственным доверенным лицом, перед которым десятилетний Митенька не стеснялся открывать душу, слишком уж ранимую для такого юного человека.
Смерть отца мальчик пережил тихо, но глубоко. Знали об этом лишь преданный Белецкий и мудрая Александра Михайловна. Остальные считали, что Митенька слишком мал и, слава Богу, не может понять свалившегося на семью горя.
Всего лишь один раз между Митенькой и Белецким состоялся разговор о гибели Николая Львовича. Однажды, когда Белецкий укладывал его спать и спросил, что почитать ему на ночь, мальчик тихо, но твердо попросил рассказать, что случилось в Курайской степи. Не зная, как уйти от тяжелого разговора, Белецкий рассказал сыну великого исследователя все, как было. Митенька выслушал его молча, не задавая вопросов. Ни одной слезинки не скатилось по его щекам, ни одного всхлипа не сорвалось с плотно сжатых детских губ. Более они никогда не возвращались к этой теме.