Барнабю Вильсон притворился, что потерял голос, картинно закашлялся, и в руке его внезапно появился, словно соткался из воздуха, стакан, наполовину наполненный водой. Он начал пить его, поднеся к прорези в своей маске, и — поразительно! — по мере того, как он пил, стакан постепенно исчезал, сантиметр за сантиметром, пока не превратился в облачко дыма, что, по-видимому, явилось непосредственным результатом звучной отрыжки директора варьете.
— А слышали ли вы, господа, когда-нибудь о Жирафе? — продолжил он, не заботясь о произведенном на зрителей впечатлении. — Шесть метров высотой, пятна, как на мухоморе, шея, как у дракона… Паровой корабль и локомотив — детские игрушки по сравнению с теми сенсациями, что ждут вас в бродячем цирке Барнабю Вильсона!
Внезапно монолог директора был прерван сильным взрывом в одной из повозок, поставленных кольцом диаметром примерно сто локтей рядом с рыночной площадью, так что любопытные за пределами площадки не могли видеть, что происходит в варьете. С притворным испугом он схватился за сердце.
— То, что вы слышали, — он перешел на заговорщический шепот, — это головоломные эксперименты саксонского флогистониста Бруно фон Зальца со свинцовым сахаром, мышьяковым маслом и цинковым цветом. С помощью обогащенного флогистоном воздуха он может взорвать кафедральный собор, превратить любой обычный металл в золото и вообще привести материю в движение до такой степени, что мертвецы восстают из могил и от ужаса разбегаются во все стороны… Позвольте мне представить также дикого человека Леопольда, пойманного с помощью лассо в бесконечной пустыне Намибии, Гандалальфо Бонапарта, незаконного сына Наполеона, Миранду Беллафлор — девочку с четырьмя языками, а также всеядного лигурийца Жан-Поля — он может проглотить монеты разного достоинства и затем выплюнуть их в том порядке, в каком вы его попросите… Продемонстрируй нам свое искусство, Жан!
Высокий и невероятно худой господин, чье уродство заключалось в большом волосатом родимом пятне, наполовину закрывавшем лицо, со скромным поклоном занял место рядом с Барнабю Вильсоном на крошечной сцене, откуда директор цирка произносил свое обращение к публике. В руке у него была стеклянная банка с живыми пчелами. Он аккуратно отвинтил крышку, поднес банку к лицу, разинул огромную пасть — говорили, что он может глотать пушечные ядра, — и все увидели, как насекомые влетают ему в рот.
Всеядный лигуриец сжал губы, аккуратно закрыл банку и совершенно невозмутимо, как будто речь шла о пилюлях аптекаря Ибрагима от беспричинной печали, начал глотать пчел, звучно, одну за одной.
По знаку Барнабю Вильсона он снова разинул свою невероятную пасть, и публика могла собственными глазами видеть, что пчел во рту нет. Потом, снова поклонившись, он, к неописуемому восторгу аудитории, прокашлялся, и пчелы одна за одной начали вылетать у него изо рта. Маленькие крылатые комочки под оглушительные аплодисменты полетели, подгоняемые горным ветром, к заливу, где в багровом свете заходящего вечернего солнца раскинулся город Ницца.
Через неплотную ткань маски Барнабю Вильсон с удовольствием следил своим единственным глазом за публикой. Вокруг него полукругом собралось уже несколько сотен человек — женщины, мужчины, старики, дети.
Справа неподалеку он, к своему удовольствию, обнаружил пожилого господина в сюртуке с забавной гривой седых волос, локонами ниспадающих на покатые женские плечи.
— Не угодно ли господину сделать шаг вперед, в качестве одолжения за бесплатный билет, — сказал он медовым голосом, — и позволить мне продемонстрировать еще один сенсационный номер; речь идет о последней китайской забаве, королеве китайских забав — текучем магнетизме на расстоянии!
Господин был очевидно польщен, что именно его выбрали для эксперимента с королевой китайских забав, и пока он гордо, хотя и с некоторой неуверенностью, приближался к сцене, Барнабю Вильсон вытащил из кармана своего необъятного рыбацкого жилета лейденскую банку и, попросив седого господина задержаться на ступеньке, прикоснулся к его голове и сюртуку.
— Текучий магнетизм, тайна тайн! — отпрянув, воскликнул он с театральной дрожью в своем детском голосе, потихоньку натирая за спиной стеклянную палочку о кусочек замши. И, не успел господин в сюртуке прийти в себя, директор цирка снова оказался рядом с ним, и мистическим жестом, позаимствованным у средневековых факиров, бормоча формулы на никому не понятном языке (на самом-то деле это был валлийский, язык, на котором говорят на островах бухты Кардиган), мистическим жестом простер он руки над головой господина в сюртуке и с удовольствием услышал восторженный вздох публики. К сюртуку господина немедленно начали прилипать всевозможные легкие предметы, носившиеся в воздухе, — сухие листья, кусочки бумаги, пыль и даже парочка пчел, только что спасшихся из пасти всеядного лигурийца. Сюртук то и дело посверкивал крошечными молниями, а парик господина парил в дециметре над его головой, как седой нимб, потрескивая электричеством.
— Одиннадцатое чудо света! — победительно воскликнул Вильсон, — Магнетический поток, называющийся электричеством, — последняя новость императорского двора в Китае! Эта непревзойденная сила вскоре осветит наши города, превращая ночь в день, лошади исчезнут, потому что появятся электрические повозки, можно будет за одну секунду послать сообщение на тысячу километров, и лицо Господа нашего осветится на небесах, потому что с удивлением и восторгом будет смотреть он на изобретательность и творческую силу существа, скатанного им когда-то на бедре из куска глины!
Красный, как свекла, господин в сюртуке схватил свой летающий парик и почти бегом скрылся на рыночной площади. Публика ликовала, а тем временем в портале ближайшего шатра Лукреций III уже налаживал волшебный фонарь для своих фантасмагорий.
По сигналу в сумеречном пространстве шатра, прямо рядом с кассой, материализовался, к искреннему у публики и притворному у Барнабю Вильсона ужасу, так называемый Жираф, недавно так ярко описанное директором пятнистое чудище на тридцати ногах, плюющееся огнем под аккомпанемент сомнительного духового оркестра варьете.
Публика в испуге отпрянула, но в тот момент, когда уже вот-вот могла разразиться паника, жираф исчез. Очередная фантасмагория изображала мрачную купальню, где в сидячей эмалированной ванне покачивался труп знаменитого революционера Марата.
— Господа! — восклицал Барнабю Вильсон. — Всего за два чентизимо вы увидите воскресение из мертвых и материализацию архангелов…
В публике вновь прокатился вздох изумления, когда Лукрециус представил еще одну картину. На этот раз это был Робеспьер с мертвенно-бледным лицом. С кремневым пистолетом в руке он сделал несколько шагов по направлению к директору цирка, намереваясь, судя по всему, выстрелить ему в спину Но по знаку Барнабю Робеспьер превратился в кентавра, который тут же устремился в глубину шатра под аккомпанемент двух резких взрывов из перепачканной пороховой копотью палатки флогистониста Бруно фон Зальца.
— Только спокойствие, господа, только спокойствие, — улыбаясь, продолжал Вильсон. — За ваши два чентизимо мы гарантируем полную безопасность. Привидения, которых вы видите, не причинят вам никого вреда!
Остался только один номер, прежде чем откроется билетная касса и сотни заинтригованных горожан заполнят в этот вечер, как, впрочем, и во все предыдущие вечера, шатер варьете в пригороде Ниццы. В портале шатра, где только что исчез кентавр, стояло еще одно странное существо — ростом чуть больше метра и с огромной бесформенной головой, изуродованной напоминающими серый камень наростами. Торс его был обнажен, и публике были видна его поросшая шерстью спина, руки, напоминающие маленькие корни какого-то растения, кости и позвонки, торчащие тут и там, словно они томились в плену в этом уродливом теле и жаждали поскорее выбраться на свободу. Одежду его составляли чулки до колен и шотландская юбка, а лицо было закрыто яркой венецианской кошачьей маской.