— Постой, посидим еще, поговорим, — остановил его Санька.
В мглистом рассвете долго ревел заводской гудок. Протяжный звук его, подобно волнам, захлестывал наш дом, и в раме тонко дребезжало стекло.
— Саня, буди Ивана, — распорядился Никита, сбрасывая с себя одеяло. — Тормоши его! Не бойся, он не испугается… Дай-ка лучше я сам…
Никита посадил Ивана на кровать, потом, обхватив руками, поднял и поставил на ноги. Иван мычал, сладко чмокал губами, вяло отмахивался, не просыпаясь, а когда в лицо брызнули водой, вздрогнул и невнятно спросил:
— Ну чего ты?
— Возись вот с тобой каждое утро! — сердито проворчал Никита. — Одевайся скорее, а то уйдем без тебя.
— Погодите, глаза никак не расклеиваются, — пробурчал Иван, зевая и посапывая.
По булыжной мостовой и по тропам стекались к заводу люди. Чем ближе они подходили к проходной, тем толпа становилась больше, гуще, шумнее.
В половине восьмого к воротам медленно потянулся дежурный поезд, привозивший рабочих из дальних поселков; поезд еще не остановился, а люди уже весело прыгали с подножек на насыпь и врассыпную валили к проходной.
Никита называл Саньке имена знакомых рабочих, мастеров, начальников цехов, попадавшихся ему на глаза, и отмечал личные достоинства и привычки каждого из них. Сзади, наступая нам на пятки, плелся Иван Маслов.
По дороге, выделяясь среди рабочих одеждой и манерой держаться, прошли два человека. Один высокий и худой, в шляпе, сдвинутой на глаза, и с трубкой в зубах. Засунув руки в карманы длинного пальто, он шагал прямо и важно, как бы никого не замечая вокруг. Второй, маленький и круглый, в коричневой кожаной курточке, в синем берете и ботинках на толстой подошве, семенил рядом и, улыбаясь, раскланивался с рабочими направо и налево.
— Кто это? — указал на них Санька.
— Заграничные специалисты. Длинного из Англии выписали, а второго — из Америки. В новом цехе оборудование устанавливают.
— Что же, у нас своих специалистов, что ли, нет? — спросил я обиженно.
Возле проходной нас догнал отец Никиты, кузнец Степан Федорович Добров.
— Доброе утро, сынок! — любовно приветствовал он сына, протягивая ему широкую ладонь с въевшейся копотью в извилинах.
— Здорово, отец! Давай постоим немножко.
— Закурить, что ли, хочешь? — спросил Степан Федорович, скрывая улыбку в висячих, подпаленных куревом усах.
Сын, ухмыльнувшись, только виновато шмыгнул носом — дескать, надо бы…
— Рано набаловался, Никита, нехорошо это… — осуждающе проворчал отец, но закурить дал.
Никита указал на меня и на Саньку:
— Новенькие, папа. В нашей комнате поселились.
— Из деревни, что ли?
Я быстро ответил, лишив Саньку любимого объяснения о том, кого мы оставили дома.
Разглядывая нас, Степан Федорович сказал сыну глуховатым баском:
— Мать наказывала, чтобы ты зашел к ней вечером: она блины собирается стряпать. Забирай своих дружков и, приходи…
— Это можно, — согласился Никита и подмигнул отцу: — На блины мы мастера!
Отец нахлобучил ему на глаза фуражку, затоптал окурок и шагнул к проходной, неторопливый и грузный.
В толпе рабочих я заметил Сергея Петровича. Он был выше многих, и нам хорошо была видна над толпой его голова. Он о чем-то оживленно разговаривал и смеялся с молодыми рабочими и показался мне сейчас не таким уж строгим, как в дороге. Мне очень захотелось, чтобы он обратил на нас внимание. Я уже решил подойти к нему, но в это время он на ходу вскочил в проезжавший тарантас к маленькому человечку с бородкой клинышком и в пенсне; шея у сидевшего в тарантасе была закутана шарфом.
— Это учитель наш, — сказал Никита, провожая взглядом тарантас. — Выздоровел. Здоровье у него подкачало, часто болеет…
Поджарая лошадь крупной рысью помчалась в раскрытые ворота завода.
Усатый вахтер, проверил у нас пропуска, легонько вытолкнул за дверь, и мы очутились на территории завода.
За тесовым забором виднелись корпуса цехов: одни приплюснутые и длинные, другие высокие, только что отстроенные, третьи еще в лесах. Над некоторыми из них курился желтоватый дымок, прибиваемый ветром к земле. Глухой, как бы подземный гул колебал тяжелый, влажный воздух.
Мы свернули с дороги и вошли в школу.
В классе ученики уже знали друг друга, и нас, опоздавших на несколько дней к началу занятий, встретили с молчаливым любопытством. Веснушчатый паренек, подвижной, как ртутный шарик, потрогал хохолок на моей макушке и неожиданно сказал: