По дороге в райком Коростелев забежал, как он
выражался, «накрутить хвост» шоферу Тоее Алмазовой.
Алмазова пятый день не выходила на работу.
Коростелев посылал за нею, вывесил грозный приказ,— ничто
не по-могало: у Алмазовой шло большое гулянье. Гуляла
вся родня, гуляла вся улица в честь благополучного
возвращения тосиного супруга с полей Отечественной войны.
В маленькую кухню светило веселое апрельское солнце.
Час был уже поздний, а хозяева только собирались
завтракать: накануне легли спать с третьими петухами...
Алмазов сидел у стола небритый, неподпо-ясанный, с
туманом вчерашнего хмеля в глазах, но сапоги его были
зеркально начищены и к вороту гимнастерки пришит чистый
подворотничок; «Антонина старается, наряжает мужа»,—
подумал Коростелев, с лету заметив все подробности. Две
девочки сидели по другую сторону стола, тоже нарядные,
старшая в красном галстучке: и детишки дома, в школу
не пошли... Тося ухватом передвигала в печи горшки,
лицо ее пылало от печного жара. Блаженствуют, черти. В
рабочие дни сплошной выходной устроили, законы не для
них писаны...
— Доброго здоровья!—сказал Коростелев, с разгону
шагнув в кухню и остановившись.— Я по твою душу, Тося.
Корми семгйство скорым темпом, и айда.
— Стул лодай-ка,— сказала Тося старшей до<чери.—
Радость у меня, не сердитесь, Дмитрий Корнеевич.
Сна поставила ухват и стояла перед Коростелевым,
глядя ему в лицо -виноватыми и сияющими глазами. А глаза
у нее были серо-зеленые, обведенные темной каемочкой.
И такие же глаза были у двух беленьких детишек,
сидевших против отца. Невозможно под езглядом этих глаз
заорать: «Да ты что, на самом деле! Вот отдам под суд...»
Оставалось сесть на стул, который девочка выставила на
самую середину кухни, и бить на психологию.
— Очень рад за тебя и поздравляю, конечно,— начал
Коростелев,— но работа есть работа, Тося, так?
— Мне отгул полагается,— сказала Тося.— У Лукья-
ныча записано, сколько еыходных я отработала.
Послезавтра выйду.
— Еще бы сказала — через неделю. Ты просто, я тебе
скажу, пользуешься своим положением.
Она закинула голову и засмеялась.
— Пешочком ходите? — спросила сквозь смех.
— На самолете летаем.
— Ничего,— сказала Тося,— немножко пешочком по<-
лезно для моциона.
Он? все смеялась счастливым смехом, го-рло ее
вздулось, как у голубя, глаза блестели. «Аи да Тоська! —
удивился Хоростелев.— Вон она как умеет смеяться!» В
первый раз он увидел, что она статная, здоровенная,
красивая; а раньше всегда была сутулая, бледная, словно»
невыспавшаяся...
Вслух он сказал:
— Смеяться не приходится. Вообще, ты стараешься
подчеркнуть, что ты незаменимая. И на этом основании
позволяешь себе много лишнего. Вот ответь на такой
вопрос: кто тебе крышу покрыл, чтобы твоих детей в дождь
не заливало?
— Ну? — спросила Тося.
— Кто тебя поддерживал? Где бы ты еще нашла такую
должность, что тебе то дров подбросят, то молока, то
мяса?
— Молока, мяса, то, се,— сказала Тося голосом
бухгалтера Лукьяныча и опять засмеялась.
— Не дразнись: должна ты, в свою очередь, идти
навстречу производству?
— Это верно,— сказала Тося, обращаясь к мужу.—
Поддерживали они меня, верно.
— А ты в рабочий сезон устраиваешь себе отгулы. На ю
же иметь элементарную сознательность. Вот в данный
момент сменные доярки на том берегу режут кочки. Доярки!
Ихнее дело, скажешь? Трактористы по восемнадцать
часов не слазят с трактора. Родилка переполнена. И я
должен поспеть ко всем людям и во все места —
пешочком!
— Дмитрий Корнеевич,— сказала Тося тихо,— я его
четыре года не видела.
Алмазов встал и сделал несколько шагов по тесной
кухне. Левая рука его была опущена в карман галифе,
в правой дымила папироска... Медленно, как бы
просыпаясь и вспоминая, оглядел он низкий беленый потолок,
па котором между голубоватыми мазками мела
проглядывала кое-где прошлогодняя копоть. Тося следила за мужем
немигающим, завороженным взглядом.
— Починено как следует? — негромко спросил
Алмазов.— Нигде не течет?
— По-хозяйски починили, ничего,— ответила Тося.--
Олифу хорошую дали.
— Побелено неважно,— сказал Алмазов.
— Перебелю,— сказала Тося.— На скорую руку
белила, все некогда, некогда, за баранкой днюешь и ночуешь.
— Что ж вы ее так?..— сказал Алмазов, обращаясь
к Коростелеву.— Она женщина, ей и дома когда-нибудь
надо побыть.
— Вот идите к нам за второго шофера,— сказал Коро-
стелев,— тогда сделайте одолжение: с^тки отъездила, а на
вторые сиди дома, никто не держит.
— При чем же тут я? — сказал Алмазов.— Это не моя
специальность. ~
— А какая ваша специальность?
Алмазов не ответил, перешагнул через длинные ноги
Коростелева, ушел в комнату за кухней. Ответила Тося:
— Столяр он. Столяр и плотник.
— Так в чем дело? Милости просим.
— Там видно будет. Пусть отдохнет. Больше года
пролежал в госпиталях, шутка?
— А теперь как — в порядке?
— В порядке-то в порядке, да пусть еще погуляет.
— Бережешь его очень.
— А по-вашему, не беречь? — спросила Тося.— Да вы
скидайте шинель, садитесь с нами покушать, сейчас пирог
выну.
— Некогда мне с вами кушать,— сказал Коростелев,
вставая.— И так засиделся. Ну, всего. Завтра чтоб была
на работе, слышишь?
— Послезавтра.
— Завтра, завтра! — уже с порога сказал Коростелев
начальственным голосом.— А то, имей в виду, нехорошо
будет. Завтра с утра!
«Не выдержал, дал-таки ей поблажку,— думал он,
.быстро шагая по улице.— Начал как надо — «корми семью,
и айда», а кончил — «приходи завтра». И что за характер
дурацкий! Этак все из меня веревки вить будут... А ведь
она и завтра не явится, хоть пари держать — не явится.
б
Любит его... Если бы меня так полюбил кто-нибудь, я бы
по.гроб жизни был благодарен и дорожил...» На секунду
ему стало грустно, что его никто не любит. Вот — и
молодой, и наружность не хуже, чем у других, а не любит
никто. Встречи эти фронтовые... Где та, с золотым до
удивления хохолком, с которой он познакомился в
Белостоке? Даже на письмо не ответила... Где черноглазая,
которая говорила: «Ух, какой вы высокий, а муж еще
выше!» и все показывала карточки мужа... Ерунда это
Есе, грусть одна, а не любовь.
Долго задерживаться на этих мыслях не приходилась:
сейчас бюро райкома будет слушать его отчет.
Неделю назад Горельченко, секретарь райкома,
приезжал в совхоз. Обошел все фермы, говорил с людьми.
Коростелев и Бекишев, секретарь партбюро, ходили с
ним и все ему рассказывали. Он слушал внимательно,
глядя тяжелым, без улыбки, взглядом, потом сказал:
— Ну что ж, доложите на бюро.
И не сказал, что он думает о делах совхоза.
Коростелев, который еще не разобрал, симпатичен ему
Горельченко или не симпатичен, немного разочаровался:
коллегиальность — коллегиальностью, но разве не
может секретарь райкома в частном разговоре высказать
свое личное мнение? Кажется, есть за что нас
похвалить...
Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл
до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи
специально готовили, хотели угостить повкуснее); он сказал:
— Спасибо, я у чкаловцев пообедаю.