просто привязалась к Марьяне. И Лукьяныч привязался
и говорил озабоченно:
— Надо бы, Пашенька, купить Марьяше чулки.
В те времена Лукьяныч еще не владел культурной
речью, которой достиг к старости, и некоторые слова
произносил неправильно. Сначала Марьяна стеснялась
поправлять его, потом стала поправлять. Он выслушивал
ее застенчивые замечания с интересом и говорил:
•— Учтем.
Смолоду он был портовым грузчиком, сплавщиком,
весовщиком в таможне, в империалистическую войну —
рядовым солдатом, после войны служил дворником.
И вдруг сказал жене:
— Будем, Пашенька, пробиваться в интеллигенцию,
есть к тому возможности.
— А как же,— спросила тетя Паша,— мы пробьемся
в интеллигенцию?
— Через высшее образование,— ответил Лукьяныч.—
Иначе никак не получится.
Он поступил в школу для взрослых, потом на курсы
счетоводства. Окончив курсы, три года прослужил
счетоводом, пошел учиться на бухгалтера. На строительство
он явился уже как бухгалтер, солидная и ответственная
личность с хорошим окладом.
Как растут миллионы девочек, имеющих пап и мам,
так под крылом тети Паши и Лукьяныча выросла Марья-
на, круглая сирота.
Ходила в школу, учила уроки (иногда не учила),
стояла, держа салют, на пионерской линейке,
волновалась, впервые прикалывая на грудь комсомольский
значок. Читала книги, обижаясь на писателя, если герои
были недостаточно возвышенными; плакала над
грустными концами и опять обижалась. Обрезала косы,
отрастила их снова. Дружила, ссорилась, мирилась. Писала
дневник, забросила. Списывала в тетрадку стихи,
которые нравились. Любила праздники, ненавидела алгебру,
собирала ландыши, воображала людей, которые
встретятся ей в жизни, и мысленно вела с ними долгие раз-'
говоры.
В свой час переболела корью, в свой час надела
туфли на высоких каблуках, в свой час познала любовь.
Это была та молодая любовь, когда люди не
спрашивают себя, почему они любят, за что, украсит ли любовь
их существование или усложнит, и нет ли смысла, взяв
себя в руки и подавив свои желания, отказаться от эгой
любви и подождать какой-то другой,
какой—.неизвестно, но которая, может быть, будет лучше...
Рассудок здесь не участвовал. Мне хорошо, когда ты рядом,
мне пусто, когда тебя нет. За что люблю? А какое мне
дело? Люблю и люблю. Настоящее ли это, навеки ли?
Смешные вопросы. Разумеется, настоящее, разумеется,
навеки. Почему ты так думаешь? Я ничего не думаю,
я знаю.
Ничего они не думали, молоденькая девочка, не
успевшая окончить школу, и молодой учитель Сергей
Лавров, прямо со студенческой скамьи приехавший в
городок преподавать русскую литературу таким вэт
девочкам с косами и с мечтами о возвышенном. До
такой степени ни о чем не думали, что она бросила
учебу и стала его женой, домашней хозяйкой,
иждивенкой, и он ликовал. Два года ликовал и опомнился
только в тот день, когда по радио на всю страну
загремело сло'Во: война.
Каким виноватым чувствовал он себя перед нею в час
прощанья. Ее лицо за несколько дней стало взрослым.
У нее был высокий живот и страдальческие, запавшие
глаза. Через месяц она ждала ребенка.
— Прости меня! — сказал он.
Она не спросила, в чем он виноват, что надо прощать;
посмотрела на него взрослыми, понимающими глазами и
сказала:
— Я тебя люблю.
«...Ты не виноват ни в чем, родной мой,— писала она
ему туда, по воинскому адресу,— я виновата, что жила
так беззаботно, ни к чему не готовясь. Жила, как
душеньке было угодно, а ты разрешал, потому что любишь.
Как только наш мальчик позволит мне оставить его, я
буду учиться.
Мальчика еще не была; письмо было написано за день
до его рождения. Сергея Лаврова оно не застало
в живых.
*
Они мечтали о том дне, ко<гда он придет в больницу,
чтобы забрать ее с ребенком домой.
— Я принесу тебе вот такой букет.
— Глупости, вот глупости. Кто будет его нести? Надо
нести мальчика.
— Мальчика понесу я, а ты будешь нести букет.
— Я буду нести вещи.
— Какие вещи?
— Пеленки. Распашонки. Разные его тряпочки. Нет,
слушай, правда. Никаких букетов! Ужасно глупо — по
улице с ребенком и с букетом. Слушай, я в больнице
умру от тоски. Буду смотреть на часы все время.
Почему не позволяют рожать дома! Я не дождусь, когда
меня выпишут и ты придешь за нами.
И все было не так.
Она не смотрела на часы.
Все равно, он за нею не придет. Он далеко. На
фронте.
Ее выписали. В приемной ждала тетя Паша.
Поцеловались, заплакали. Тетя Паша взяла мальчика и
понесла домой. Марьяна шла рядом, несла сверток с
тряпочками.
Писем оттуда не было. Осенью пришла похоронная.
Через два года, оставив Сережу на попечении тети
Паши и Лукьяныча, Марьяна уехала в областной центр
и поступила в педагогическое училище. Домой
приезжала на каникулы. Теперь приехала совсем.
Было в доме существо, для которого не имели смысла
слова: смерть, разлука, печаль. Оно жило другой, своей
жизнью.
Это был Сережа.
У тети Паши на полке стояла большая медная ступка
с тяжелым медным пестиком. Сереже страшно
нравилась ступка, он приставал к тете Паше: «Давайте что-
нибудь потолчем». Тетя Паша снимала ступку с полки,
заглядывала в нее, коротким жестким ногтем
выколупывала со дна приставшие крошки и давала Сереже
сухарь или кусочек сахара, чтобы он истолок. Сережа
садился на пол, ставил ступку между ногами и толок, пока
не выбивался из сил. Из крепкого, как камешек, сахара
получался порошок! А какая музыка шла из ступки,
какие разносились по дому стуки, громы, звоны!..
Вокруг террасы росла повитель. (Тетя Паша называла
это растение «граммофончики».) Внизу густо стлались
темнозел^ные сердцевидные листья; вверх по веревочкам
вились длинные тонкие побеги. И вверху и внизу во все
стороны торчали большие продолговатые бутоны, заост-
ренные на концах. За ночь бутоны раскрывались —
цветы и вправду были похожи на граммофонную трубу,
большие, темносине-лиловые, бархатистые, какие-то
необыкновенно милые и веселые: казалось — смотрят
прямо на тебя и видят; в глубине каждого граммофончика
пряталось несколько крохотных белых бусинок —
тычинки... Но поднималось солнце, и граммофончики
съеживались, края их жалко скручивались, цветок
становился похож на грязную тряпочку. Тогда можно было
сорвать его и надувать, как пузырь, потом хлопнуть;
горьковатый вкус оставался во рту,— а на следующее
утро вокруг террасы все опять было покрыто новыми,
широко раскрытыми, бархатносине-лиловыми граммофон-
чиками.
Много прекрасных вещей находил Сережа в мире. Не
говоря уже о саночках, о дощечке на колесах, на
которой можно было кататься, отталкиваясь одной ногой, о
челне Лукьяныча, на который Сережу не пускали,
сколько он ни плакал,— существовали разноцветные камеш-
ки, конфетные бумажки, пустые спичечные коробки,
зеркало (для пусканья солнечных зайчиков), гвозди (для
забиванья в стены и стулья), мыло, приобретавшее
смысл, когда речь шла о мыльных пузырях.
Но самое интересное было — муравьи, птицы,
лягушки, собака Букет и кот Зайка.
" Муравьи жили под двором и вылезали наружу через
дырки и трещины в земле. Они были очень заняты,
всегда спешили куда-то,—никогда Сережа не видел, чтобы
какой-нибудь муравей сидел и отдыхал. Мама сказала,
что там, под землей, находятся их дети, и они носят