детям продукты. После обеда Сережа собирал со стола
крошки и огрызки хлеба и рассыпал вокруг муравьиных
дыр. Муравей бежал и натыкался на крошку, некоторое
время шевелил усами,—должно быть, раздумывал, что
бы это такое могло быть, съедобное ли; потом
ухватывал крошку и тащил ко входу в муравейник. Часто
крошка была в пять-шесть раз больше муравья, но он не
боялся надорваться, волок. А если ему не удавалось
сдвинуть крошку с места, то подбегали другие муравьи, хотя
он не звал их, и помогали. Сережа сидел на корточках
и смотрел на муравьев.
В соседском саду росла старая липа. В липе было
дупло. В дупле жили удоды. Они кричали отрывисто и
глухо: «У-ду-ду! У-ду-ду!» Если подкрасться тихо, то
иногда молено было увидеть удодёнка, выглядывавшего
из дупла: маленькая головка с черным глазом, с
продолговатым клювом, с коричневым хохолком. Ожадая
родителей, удодёнск дышал свежим воздухом. При малейшем
шорохе он мгновенно, как в люк, проваливался в дупло.
Однажды соседский мальчик Васька принес показать
гнездо, которое он нашел в роще: шерстяная рукавичка,
сделанная по всей форме, только в пальце отверстие.
Рукавичка теплая-теплая, соткана из пуха, кое-где в
пуху застряло сено и щепочки. Мама приложила рукавич-
ку к руке и сказала: «Ну подумайте, какая удивительная
прелесть!»
— А вот сюда они яйца кладут,— басом сказал
Васька, гордый своей находкой
— А где яйца? — спросил Сережа.
— А я из них яичницу сжарил и съел,— сказал
Васька со зверским выражением лица. Этот Васька был
скверный человек, он причинял Сереже много горя. Он ловил
жуков и привязывал на нитку, по двадцать жуков на
одну нитку. Жуки летали и гудели, словно стонали, а
оторваться не могли. Сережа плакал и уговаривал Ваську
отвязать их. Васька сперва не соглашался, потом
говорил:
— Ладно. Плати по копейке за жука, я их отдам
тебе, и делай с ними что хочешь.
— У меня нет столько копеек,— отвечал Сережа.
— А ты у матери спроси, она даст,— говорил скверный
Васька.
Они считали жуков, считали сережины деньги, и
Сережа мчался к матери и говорил взволнованно:
— Мамочка, дай, если можешь, четырнадцать копеек,
мне нехватает на жуков!
Лягушек больше всего водилось у речки, особенно в
сырых местах под ивами. Лягушка сидела, пришлепнув
к земле большое серое брюхо, и смотрела на Сережу
выпученными глазами. Сережа пытался ее схватить,
лягушка прыгала в воду, задние ноги у нее были такие
длинные, что Сережа хохотал!
Кота Зайку взяли еще перед войной, потому что в
доме развелись мыши. При Зайке они поутихли, но до
конца не вывелись: Зайка был лентяй. Зимой он спал по
целым дням, мыши наглели и гуляли по комнатам. Тетя
Паша расталкивала Зайку, шлепала, приговаривая: «Иди,
иди, лодырь, иди, пугалище!» — и, взяв за шиворот,
кидала в чулан и запирала. Через полчаса она выпускала
его; он выходил скучный, с мышью в зубах, неторопливо
проходил по дому, как бы показывая всем: «Видите, я
же не отказываюсь от своей службы!», и наконец лениво
съедал мышь в темном уголке. Потом долго и с
отвращением умывался и опять укладывался.
Летом Зайка немного оживал. Он подкарауливал на
террасе, когда забежит во двор собака Букет, и,
выскочив внезапно, давал Букету лапой по морде. Букет
убегал с визгом. Это был молодой, легкомысленный,
улыбающийся пес, ему не приходило в голову, что он может
оттрепать Зайку.
Сережа обожал кота, целовал его и тискал, отдавал
ему свою еду. Все восхищало ею в Зайке: как Зайка
чихает, как умывается, какой у Зайки хвост. Ложась
спать, он укладывал Зайку с собой и старался удержать
его ласками и уговорами; но Зайка неподкупен, не хочет
спать с Сережей, сидит надутый, бьет хвостом и в конце
концов удирает.
А Сереже скучно засыпать одному, он просит мать:
«Посиди». Марьяна присаживается к окну, выходящему
на улицу. (Комната угловая, другое окно выходит во
двор.) Окно открыто. Иногда кто-нибудь из знакомых
подходит к нему и разговаривает с Марьяной. Иногда
это бывает Ико-нников.
— Добрый вечер,— говорит он.
— Добрый вечер,— отвечает Марьяна.
Минут пять они говорят о разных пустяках. Потом
он уходит. А Сережа тем временем заснул, мать ему
больше не нужна. Марьяна опускает занавеску и идет по
своим хозяйственным делам. •
Тетя Паша послала Марьяну полоть огород.
Огородный участок Лукьяныча находился неподалеку от
кирпичного завода.
Выйдя за город, Марьяна сняла туфли и пошла
босиком: и ногам легче, и обувь целее. Ей нравилось полоть;
Никого не было на обширном пространстве, покрытом
правильными рядами картофельных кустов,
переплетающимися огуречными побегами, кудрявой зеленью
моркови; только на другом краю огородного массива пололи в
ряд две женщины, да вдали, по дороге, то проедет
подвода, то машина, а то пройдет человек. Марьяна
чувствовала себя сильной, легкой; приятно было ступать босыми
ногами по свежей, взрыхленной тяпкой земле; Марьяна
полола и пела. В полдень она села на землю и поела
хлеба и крутых яиц, которые дала ей с собой тетя Паша.
Часам к трем все закончила и пошла домой. Мимоходом
искупалась ,в речке. Окунувшись, она посмотрела на свои
плечи, выступавшие над водой, и вдруг ей стало обидно
и грустно: кому нужна ее молодость?..
Всегда ее называли, по старой памяти, Марьяной
Субботиной. Но вот недавно она шла по улице, стояли
женщины, и одна сказала о ней:
— Лавровская вдова пошла.
«Я — вдова»,— подумала Марьяна и остро ощутила
печаль и холод этого слова. Ощутила женское свое
одиночество. Ей захотелось, чтобы кто-то ждал ее дома,
встретил у двери, обнял...
Никто ее не ждет, кроме тети Паши. Сережа бегает
где-то с мальчиками. В доме окна занавешены
марлей— от мух, вымыты полы — для прохлады, по чистым
половикам тихо ходит белолицая, степенная тетя Паша,
не прозвучит милый горячий голос, не раздадутся
громкие мужские шаги... Как мало было счастья, как трудно
быть молодой — и без любви...
Вздохнув, Марьяна оделась и пошла домой. Конечно,
Сережи нет, во дворе пусто, только куры лениво ко-
паются под сиреневыми кустами... Тетя Паша вышла
во двор бросить курам горсть зерна. Марьяна обняла
ее и положила лицо ей на плечо, приговаривая, как в
детстве:
-— Ой, гудут мои косточки, ой, наработалась, ой,
дайте мне супу!
— Иди, обедай, — сказала тетя Паша. — Иди, детка.
И поставила тарелку на кухонный стол, накрытый
чистой клеенкой. В глиняном кувшине стоял на столе
большой букет васильков. Кот Зайка дремал на лавке
около кадушки с водой, один глаз у него зажмурен
плотно, другой чуть-чуть подсматривает: Зайка бы тоже
пообедал, да вставать и мяукать лень — спать хочется...
Все здесь давным-давно знакомо и мило: каждая вещь,
и место каждой вещи, и смысл каждой вещи. Никогда
не будет у Марьяны угла более теплого, какого же еще
пристанища нужно- ее сердцу?..
— Что ж не ешь? — спросила тетя Паша.
— Скучно одной,— сказала Марьяна, положила ложку
и вышла во двор, потом за калитку, на улицу.
— Сережа! — крикнула она. «Может, он тут
где-нибудь в садах играет...» Застучали шаги по мосткам,
Марьяна взглянула — по Дальней улице шел Коростелев.
«К нам или не к нам?» — подумала Марьяна. Он кивнул
и сказал:
— Здорово, Марьяша.
И прошел мимо, не остановившись, может быть, даже
Не заметил, ответила она ему или нет. Озабоченный,