стула и задумчиво смотрит на счеты. Вдруг бросается
на них и снова принимается щелкать,— нащелкал сотни
тысяч, перебрался за полмиллиона,— костяшки так и
летают по проволочкам,— вскидывает руку над счетами,
как пианист над клавишами, и восклицает:
— Прошу убедиться! Вот они где три копейки!
— Где, Павел Лукьяныч? — взволнованно
спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр,
подбегает к Лукьянычу.
— Вот! — Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и
указывает какую-то цифру в табличке.
— Вы подумайте! — говорит помбухгалтера и
набожно уносит табличку к себе на стол.
— Только прошу вас, — говорит Лукьяныч Коросте-
леву,— рассказывайте по порядку, чтоб была полная
ясность картины.
— В общем, Лукьяныч,— раскошеливайтесь.
И Коростелев рассказывает подробно; умалчивает
только о нагоняе, полученном от Горельченко.
— Понимаете — подавай им кирпич, и только! Меня
оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является
союзник— колхоз Чкалова—с конкретной помощью.
— И вы сразу согласились! — говорит Лукьяныч.
— Почему же не согласиться?
— Я вас когда-нибудь научу жить? — спрашивает
Лукьяныч.
— Нет, — говорит Коростелев,— Не научите.
— Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под
неприятность подводил; а ведь это все легально и лой-
яльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю,
если человек разжигает в себе большой аппетит: не при
капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по
климату,— мы понемножку, в пределах законности!
— Вот, честное слово, — говорят Коростелев, беря
пресс-папье,— сейчас запущу.
— My что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем
согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы
мне.,. Их бы поманежить хорошенько, а потом
предъявить меморандум: рабочая сила — силой, а кроме того,
будьте любезны для наших служащих свининки, меда,
то, се... У них меду — залейся, они же богачи, Дмитрий
Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь!
— Слушайте, Лукьяныч, — говорит Коростелев,, —
если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете...
Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за
соседним столом навострила ушки, помбухгалтера
перестала крутить ручку арифмометра, — прислушиваются к
разговору... Не надо конфузить старика. При всех
пережитках капитализма в сознании. Лукышыч — великий
специалист.
Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще
издали увидел — все три окошка ярко освещены. Обычно в
это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день.
Кор-бстелев мог бы жить в совхозе; но по
холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться
у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не
нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей
такой ерунде...
Бабка встретила Коростелева в сенях.
— В честь чего это у нас такая иллюминация? —
спросил Коростелев.
— Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки
рассказывает.
— Какой гость?
— Приезжий. Фамилию не разобрала.
Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами:
— Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы:
Гречка Иван Николаевич.
— Очень рад, — сказал и Коростелев, впотьмах
пожимая гостю руку.
Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен
великолепием гостя: на груди его сияли и переливались
десятка два орденов и медалей. Левая щека была
прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не бы
ло мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати
пяти.
— Садитесь, будьте любезны, — сказал Коростелев.
На столе была постлана чистая скатерть, стояла еда.
— Я их просила кушать, — сказала бабка,— они
отказались, ждали тебя.
— Покушать, бабуся, мы успеем,— сказал Иван
Николаевич Гречка.— Самое главное, бабуся, не угощение,
а взаимопонимание и товарищеская поддержка между
передовыми людьми. Вы согласны? — обратился с?н к
Коростелеву.
— Да, поддержка — хорошая вещь, — ответил
Коростелев, вспомнив сегодняшнее бюро.
— Я вам расскажу один случай,— сказал Гречка.
И рассказал, как часть, в которой он служил,
вовремя пришла на помощь партизанскому отряду,
теснимому фашистами, и как от этого худо было фашистам и
хорошо нам. Лицо у Гречки было веселое, круглое,
простодушное; шрам не портил его. Все, что Гречка говорил
и делал, получалось складно, приятно—как надо.
«Хорош парень, — подумал Коростелев. — Каким ветром его
к нам занесло?»
— Издалека приехали? — спросил он.
— Из Белоруссии, — ответил гость.— Из
замечательной страны Белоруссии. Председатель колхоза имени
Сталина. Уходил на войну бригадиром молодежной
бригады, только и всего; вернулся — избрали председа-
телем. Такие в нашей судьбе на каждом шагу бывают
чудеса... А порушили проклятые — всё, как есть!
Оставили голую местность и колодцы с трупами. Каждый
дом, каждое строение ставь с самого начала. Сейчас
ничего, туда-сюда, отдышались, самым главным
обзавелись, государство сильную дает поддержку! А было
такое— выйдешь, понимаешь, на пахоту, а пахать нечем!
И сотни глаз смотрят на тебя — вдовьи глаза, сиротские
глаза: указывай, мол, что делать, подавай выход из
положения... Эх! Дмитрий Корнеевич, я вам расскажу один
случай...
И Гречка рассказал десять случаев из жизни колхоза,
где половина людей полегла в борьбе с оккупантами, а
другая половина после победы вернулась на пепелище
и стала восстанавливать родное хозяйство.
— Дмитрий Корнеевич, ты человек не бездушный.
Я думал, откровенно говоря, что ты бездушный человек;
а у тебя вон слезы на глазах!
И у самого Гречки были слезы на глазах.
— На каком же ты основании думал, что я
бездушный человек? — спросил Коростелев.
— Я тебе писал, и ты не ответил.
— Ты мне писал?
— Брось! Не говори, что не получал. Почта
работает — будь спокоен. Ты получил письмо и не ответил.
Я тебя очень ругал, вот откровенно говорю. Даже на
собрании ругал, и люди высказывались не в твою
пользу. Откровенно говорю! Ну, ответил бы, что не можешь.
А ты мое письмо, от сердца написанное, — в
корзинку, да?
В совхоз иногда приходили письма от колхозов.
Колхозы писали все об одном и том же — нельзя ли, минуя
формальности, приобрести у «Ясного берега», из
прославленного его скота, племенного бычка. Коростелев
вначале прочитал пару таких писем, потом велел
переправлять колхозную корреспонденцию' Иконникову — и
забыл о ней. Очевидно, среди этой корреспонденции,
которой он даже не видел, было и письмо Гречки.
Гречка говорил, похлопывая Коростелева по плечу:
— Бюрократ, думаю, собачий... И хотел с тобой
поговорить очень крупно! Когда смотрю — а у тебя дом
хуже, чем у моих колхозников, и хорошие книги на
полочке, и бабуся про тебя немножко проинформировала...
Тут я понял, что ты мне друг и между нами чистое не'
доразумение.
— Из всего этого делаю вывод,— сказал Коросте-
лев,— что приехал ты с крупным мероприятием.
— У нашего колхоза мелких мероприятий не
бывает,— сказал Гречка.— У нас масштабы!
— Догадываюсь, — сказал Коростелев. — Видать, не
прогадал колхоз, что выбрал тебя председателем.
Гречка чистосердечно рассхмеялся:
— Обижаться не могу: приду к человеку лично,
поговорю по-хорошему — отказа нет ни в чем. Уважают
люди Гречку...
— И ко мне, значит, пришел лично.
— И к тебе лично. Выкроил недельку — мы в
основном отсеялись — дай, думаю, съезжу, поругаюсь,