– Если не хочешь, – голос у Лизы был чуть виноватым, – больше не буду тебя так называть.
– Не хочу, – резко ответил Андрей.
Лиза замолчала. Кажется, обиделась. Андрей немного подумал и сказал:
– Меня мама так называла. Когда… ну…
Он осекся.
Они немного помолчали. А потом Лиза тихо сказала:
– Извини.
– Ничего, – глухо ответил Андрей.
– Если… – голос Лизы сорвался, но она все-таки договорила, совсем тихо: – О них не говорить, лучше не становится. Наоборот.
Андрей осторожно покосился на нее, не поворачивая головы, и увидел в ее глазах слезы. Наверное, у Лизы тоже был кто-то, о ком она не хотела говорить.
– Пей уже, – глухо сказала Лиза, – этот дурацкий чай. Или я его вылью.
Андрей послушно глотнул. Странно, казалось, что прошла вечность с тех пор, как Лиза протянула ему чашку, но чай был все еще горячим.
Андрей глотнул еще раз. И вдруг – неожиданно для самого себя – начал рассказывать.
…Мясо, жаренное на углях, с горьковатым запахом дыма; обжигающая язык, невероятно вкусная, рассыпчатая печеная картошка с горелой корочкой… Душистый травяной чай, давно забытый вкус – только мама умела такой заваривать. Пламя танцует на мерцающих углях, алые искры летят в черное небо. Папа играет на гитаре, и очень красивая, печальная музыка летит в небо, во тьму, тает вместе с алыми искрами. И слова – не песня, завораживающий шепот, еле слышный: «Лети, лети, мой белый сокол, запутай след, сорви с крыла проклятый повод, наш ворон слеп…» Странные слова, бессмысленные, непонятные, но отцовский тихий голос звучит все громче, полнится гневом – и силой. И, будто отзываясь, шевелится вокруг тьма – уже не просто безобидная темнота, укрывающая кусты малинника, а тьма, наполненная чудовищами. Чуя эту тьму, заполошно мечется пламя в костре, и тревожно кричит в темноте какая-то птица. Андрей застывает от страха, и по его спине катятся холодные колючие мурашки. Но потом мама встревоженно зовет: «Саша!» – и папа обрывает песню на полуслове и останавливает сильный гитарный перелив ударом ладони о струны, неловко улыбается Андрею:
– Что, Птенчик? Испугался темноты?
Гитара недовольно гудит, постепенно замолкая. И огонь послушно утихает, снова потрескивает ровно и безобидно. И тьма отступает, невидимая и неслышная.
Отец наклоняется к Андрею. Его глаза блестят – веселые, шальные, диковатые, а в голосе – уже почти прежнем, спокойном – еще гудят отголоски недавней силы, как дрожь гитарной струны.
– Не темноты надо бояться, – говорит он, – а чудовищ, которые там прячутся. А сама темнота безобидна и безопасна. Более того, она может стать нашим союзником, если хорошо попросить, и тогда нас самих укроет от чудовищ.
– Саша… – мама с укором смотрит на отца.
– Хорошо, – говорит он, будто отвечая на какой-то вопрос. – Хорошо.
Отстраняется, прикрывает глаза, снова перебирает струны, и музыка льется в небо, но теперь – тихая, нежная, усыпляющая.
– Ты совсем замерз, Птенчик. – Мама обнимает Андрея за плечи.
Симон насмешливо и ревниво хмыкает: он воображает себя уже взрослым и потому бывает очень противным, издеваясь и над тем, что мама называет Андрея детским прозвищем Птенчик, и вообще над всеми этими телячьими нежностями.
Но мама тихо смеется, обнимает Симона другой рукой и говорит всем троим: «Пойдемте домой, мальчики. Уже слишком поздно». «Ну мам», – жалобно ноет Симон, забыв, что он уже взрослый. Андрей только жалобно вздыхает, он тоже сидел бы тут до утра, хотя глаза уже слипаются. «Все, – строго говорит мама, и всем понятно по ее голосу, что спорить бесполезно. – Завтра будет новый день. Еще лучше».
– Лети, лети, мой белый сокол, запутай след, сорви с крыла проклятый повод, наш ворон слеп… – повторила Лиза, и глаза ее были полны слез.
– Что это? – растерянно спросил Андрей.
– Мой папа тоже любил эту песню, – сказала Лиза дрожащим голосом.
– Я ее никогда не слышал… никогда после этого… то есть вообще…
– Еще бы ты ее слышал, – Лиза усмехнулась и строго добавила: – И сам никому не говори про нее, понял?
– Почему?
– Она из запрещенных.
– Бывают запрещенные песни? – удивился Андрей.
– Есть много земель, мой друг Горацио, где не летали наши сокола. – В голосе Лизы была горечь, на губах – улыбка. – Просто не говори об этом. Если не хочешь… если не хочешь угодить на допрос к инквизиторам, которых очень заинтересует, где ты ее мог слышать.