Ястреб халифа

-4- Небесный волк

Аммар выслушал вести о поражении джунгар и об… упорядочивании… ослушавшихся отрядов, не изменившись в лице. Он подозревал, что, отпустив поводок самийа, он получит гору трупов. Общение с Тариком все более напоминало ему охоту с огромной прирученной рысью: отпустишь сворку сильнее — она того и гляди проволочет тебя по кустарникам, скакнув за добычей; накрутишь ремень на кулак — будет рваться, задыхаясь в ошейнике. Впрочем, не он ли сказал нерегилю — "я даю тебе право казнить и миловать"? Хотя Аммар не ожидал, что самийа умудрится казнить сыновей самых знатных родов халифата — и помиловать простого сотника из захудалой боковой ветви Курейшитов и его столь же никчемного брата. И опять же, ни человек ни даже тушканчик не волен в своей жизни — как верно сказал Малик ибн Амр, раскопав нору, в которую попала ударившая у ног его коня стрела, и обнаружив там пораженного в голову зверька. Видно, листок с именами жертв самийа уже упал у трона Всевышнего. Осталось посмотреть, чьи еще имена упадут к ступеням Престола Праведнейшего — в том, что семнадцать повешенных в роще падуба будут не последними в этом скорбном списке, Аммар не сомневался. Нынешним вечером главы всех оскорбленных самийа родов будут сидеть в маджлисе — халиф собирался чествовать вернувшегося с победой нерегиля. Более того, сегодня вечером в маджлисе соберутся главы всех знатных родов халифата, до сих позволявшиеся себе садиться в собрании без разрешения халифа. Хромому ослу было понятно, что сегодняшний вечер не обещал тишины.

…Повелитель верующих воскликнул:

— Воистину подобного не было, как мне кажется, ни у одного царя!

Пировали в саду — плотина Мургаба снова преградила воды Ханадана, и в пруду и фонтанах плескалась прохладная в сумерках вода. Ради праздника Аммар приказал принести садовнику большое блюдо и сделать на нем маленькие беседки из разных цветов, посреди блюда налить воду и по краям положить крупные жемчужины, чтобы это походило на пруд и камешки. А в воду пустили змею, которая плавала в ней, извиваясь. На краю блюда стояла маленькая лодка, в которой сидела красивая девочка-невольница с не закрытым еще лицом, и делала вид, что гребет золотыми веслами.

Аммар гордо оглядел пахучие кипы жасмина и бутоны роз, с которых медленно падали в рукотворный пруд крупные капли, — цветы обрызгали смесью воды и розового масла. И сказал:

— Я награжу всякого, кто скажет стихи об этом блюде и о том, что на нем находится.

Аль-Архами, по праву придворного поэта, импровизировал первым:

— Все чудеса земной природы в причудливом разнообразье
Перед тобою, повелитель, судьба роскошно сочетала.
Вот нити трепетного света, вот полог, сотканный росою,
Вот в царстве зыбких очертаний чертог прозрачнее кристалла.

Рабыни отложили лютни и захлопали в ладоши, звеня браслетами. Лица девушек едва скрывали прозрачные покрывала оранжевого и золотого цветов, подведенные глаза и брови дразнили мужчин. Музыкантши позволяли расшитым золотом тканям келагаев словно бы случайно упасть с лица, пока они перебирали струны, а когда опускали инструменты на ковры, они, словно бы спохватившись, подхватывали мерцавшую в свете ламп кайму платка и стыдливо прикрывали нижнюю половину лица, показывая изящные смуглые ручки, кольца и браслеты на обнажавшихся запястьях., - глаза же продолжали влажно поблескивать: в них скакали крошечные шайтаны, обещая ночи в саду и вкус граната на губах.

— Жалую тебе коня под тисненым золотом седлом! — воскликнул Аммар, взмахнув рукой — и послал поэту чашу вина.

Слово взял ибн-Маккари:

— Сквозь воду виден крупный жемчуг, а средь неуловимых струек
Змея пестреет, извиваясь, но не показывает жала.
Ты в этом зеркале прелестном увидишь все, что пожелаешь:
И феникса, и черепаху, и леопарда, и шакала.

Многие попросили принести им калам и бумагу, чтобы записать стихи сегодняшнего вечера.

Аммар усмехнулся — ибн-Маккари, похоже, понял, что значит змея среди белоснежных лепестков и жемчужин. И снова оглядел сад — нерегиль, истинное бедствие из бедствий и змея среди змей, все еще не появлялся.

Меж тем, следовало одарить ибн-Маккари, и Аммар послал ему три жемчужины из блюда — и вино.

Невольники в шитых золотом туниках разносили шербеты, воду с розовыми лепестками и льдом, вино и фрукты. Несравненная Камар сидела по другую сторону благоухающего блюда с водой, прямо напротив Аммара. Лютню царица певиц еще не брала в руки — сидела закрывшись до глаз черно-золотым покрывалом прозрачного газа. Аммар не мог не признать, что ятрибка, конечно, уступала так и не распробованной толком ханаттянке в умелости и красоте, но, когда он входил к Камар, в ушах продолжал звучать ее низкий голос, поющий о страсти, — и ночь покрывала тьмою и ее рыжие волосы, и ее не слишком пышную грудь.

— Мы забыли о девушке в лодке! — воскликнул Зияд ибн-Хайран, сын наместника Саракусты. И сказал так:

— Но, может быть, всего прекрасней на корабле своем девица;
О ней, увенчанной цветами, душа с любовью возмечтала.
Предупреждает резкий ветер о том, что в море будет буря,
И корабельщица страшится при виде яростного вала.

Похоже, многие, очень многие предвкушали, что сегодняшний вечер завершится не только поэтическим поединком. Аммар, не сдержав улыбки, воскликнул:

— Еще один бейт, о воин, и я включу тебя в число моих надимов!

Зияд, расхохотавшись, поднял чашу, приветствуя своего повелителя.

— Жалую тебе коня и золотые поводья!

Аммар веселился от души. Обернувшись в поисках раба с кувшином, — его чаша опустела, — халиф вдруг оказался лицом к лицу с Тариком.

— Тьфу на тебя, — в сердцах прошипел Аммар.

Самийа, как истинная кошка, подкрался незаметно, и теперь сидел за спиной Аммара, как ни в чем не бывало оглядывая сад хищными холодными глазами. На нем был парадный, зеленый с серебристой вышивкой шелковый энтери и черная накидка, под которой угадывались очертания меча в ножнах. В ответ на Аммарово шипение он рассмеялся и сообщил:

— Прости, я опасался, что не найдусь с нужными рифмами, если придется импровизировать, и засиделся над стихами, которые надеялся выдать за экспромт.

Нерегиль едва сдерживал глумливую усмешку, изо всех сил пытаясь сохранить покаянную серьезность на узкой бледной морде.

— И что получилось? — без особого восторга поинтересовался Аммар.

Тарик состроил подхалимскую рожу и продекламировал:

— Ты, оплот несокрушимый вопреки земному тлену,
Награждающий заслугу и карающий измену,
Ты меня, раба дурного, соизволивший приблизить
И своим расположеньем повышающий мне цену…

Тут нерегиль не выдержал и расхохотался. Аммар понял, что вот-вот расхохочется сам, — так смешно у Тарика вышло передразнить льстивую манеру придворных стихоплетов. Сдерживаясь из последних сил, Аммар спросил:

— А где финал?

Нерегиль, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы, выдавил сквозь смех:

— Вот в этом-то и беда — нет финала… Это, наверное, потому, что стихи идут… не от сердца…

Аммар плюнул на приличия и заржал.

Тарик, отсмеявшись, заявил:

— Вот поэтому-то я и опоздал. Ты поможешь мне с последним бейтом?

Аммар прыснул в последний раз и ответил:

— Да отвратит меня Всевышний от такого нечестивого деяния! Луна не видела стихов отвратительнее — уж лучше не позорься в маджлисе: скажи честно, что Всевышний отказал тебе в поэтическом даре, и пропусти свою очередь!

Повернувшись обратно к собранию, Аммар понял, что в саду все стихло и на них с Тариком устремлены взгляды всех присутствующих.

— Сядь напротив меня, о Тарик, — приказал тогда Аммар. И махнул невольникам: — Принесите ему подушку.

Когда нерегиль сел на указанное ему место, халиф приказал поднести ему большую хрустальную золоченую чашу и наполнить ее вином. И громко сказал:

— Прими этот кубок из моих рук, о Тарик! Воистину, ты заслужил мое расположение! Жалую тебя чашей вина, драгоценным поясом и четырьмя чистокровными конями под седлом и в золотой узде, рабами, чтобы за ними присматривать, а также двенадцатью невольницами и двенадцатью невольниками в шелковой одежде и с жемчужной серьгой в ухе!