— Повтори, Пожалуйста, — сказал он, — из-за этого гвалта я ничего не расслышал.
— Почему, черт побери, ты не слушаешь, когда с тобой разговаривают: понять невозможно, где витаешь. Я тебе говорил, что Мари…
О чем я думаю, и почему именно так думаю? За всю жизнь не было у меня таких мыслей. Как хотел бы я быть сейчас там, наверху, с лошадью, пахать; или, прислонясь к стене, ждать, ждать наступления ночи.
Впервые в жизни он ощутил пронзившее его несуразное желание не возвращаться домой, а отправиться спать туда, в вышину, к звездам и стрекотанию кузнечиков. Рука друга трясла его за плечо.
— Так вот, значит, как ты к этому относишься?
Раскрасневшийся Деспек глуповато улыбался и никак не мог поймать взгляда Рейлана своими светлыми глазами, в которых сквозило легкое опьянение.
— Ну, право, — твердил Рейлан, — новость что надо…
Не вслушиваясь, он понял, вернее, у него создалось впечатление, будто его друг дает ему лошадь насовсем; казалось, он запоминает слова, не понимая их смысла. Лошадь — подарок Мари. Наконец, он уяснил себе это.
— Мари, понимаешь, это — Мари… Потому что Мари и Абель… Ну, все-то тебе надо растолковывать. Черт побери все на свете, до чего же я доволен, — твердил Деспек, — бывают все-таки в жизни хорошие минуты!
Потом, поймав на себе злобный взгляд дочери, сбавил тон и зашептал на ухо своему другу:
— Если это тебе не обидно, объявим в другой раз, сегодня Мари не расположена.
И он пустился расписывать, какое их ожидает будущее. Счастливая перспектива выдать дочь замуж в соединении с опьянением все окрасила для него в розовые тона; он говорил о восстановлении традиционной общины, основанной на взаимной братской помощи; разве не эгоизм, не глупость, когда каждый отъединяется — это и привело к теперешнему положению вещей; горный район мало-помалу оскудел, теряя семью за семьей, и никто ведь пальцем не шевельнул, чтобы пресечь подобное безобразие; надо заботиться не о том, что произойдет через тысячу лет, а о том, что творится в настоящее время, — разве мы счастливы? Разве наша работа имеет смысл, коли мы не способны обеспечить будущность своих детей? Живя в одиночку, только для себя, люди тупеют от работы, преисполняются мрачными мыслями, а годы катятся — не остановишь, — и вот однажды обнаруживают не только полное свое одиночество, но и тщету всех усилий, не приведших даже к зажиточности: в результате они оказываются еще беднее, чем вначале. В конечном счете у патриархального родового строя было много хорошего: стоит вот так усесться всем вместе вокруг стола, вместе распить бутылочку, съесть супу, и сразу возрождается старое довольство; а ведь обычный-то наш сотрапезник — смерть; постепенно перестают отдавать себе отчет, что только на нее и работают; жить для себя — равнозначно жизни ради смерти; но не будем углубляться. Надо найти способ, как выстоять. А уж философия и религия тогда сами приложатся.
Поженив детей, почему бы не обрабатывать землю сообща, а плоды урожая делить потом, как в колхозе, а почему бы и нет! Работа облегчится, урожаи улучшатся, наступит счастье.
— Правильно, — согласился Рейлан, — наступит счастье.
Он старался быть внимательным, но становился все рассеяннее, углублялся в себя, как если бы происходившее его вовсе не касалось, ибо было нечто, куда более значимое, что следовало совершить не откладывая, но что именно, он был не в состоянии уяснить себе, — возможно, просто поспать… Нет, это было более легкое и пьянящее чувство, чем желание уснуть, — он одновременно ощущал и усталость и желание скорее уйти. В его мозгу безостановочной, беспорядочной чередой разворачивались какие-то сторонние, ни к чему не относящиеся мысли, а ведь эта лошадь, эта земля, будущность фермы и хоть какая-то обеспеченность для его близких — что, казалось бы, могло быть для него важнее этого? Но за всей бесплодной сумятицей его мыслей царило какое-то странное, лунное спокойствие, которое притягивало его чудесным ощущением уже наступившего отдохновения. Да, да, уйти, шагать под высоким небом, немного упорядочить мысли — вот что ему требуется. Он резко поднялся:
— Надо пойти сообщить новость матери, — сказал он, — да и скоро ночь.
В шуме общего разговора его собственный голос как-то неприятно жужжал, доходя словно сквозь заткнутые уши.
Было шесть часов вечера; солнце уже не светило в окно, и стемнело на дворе, где освещенной оставалась лишь стена риги. «Там, наверху, такой же свет», — подумал Рейлан, испытывая смятение, похожее на неуловимо наступающую потерю сознания.