Гроза продолжала бушевать — настоящий ночной фейерверк, освещавший плато негреющим светом только затем, чтобы досадить людям и посеять ужас среди животных.
— Не думай, что я тебя испугался! — заорал он между двумя ударами грома.
Он вышел с непокрытой головой и плюнул от злости; жаль, что у неба нет лица, — оно заслуживает плевка. Больше всего злило его то, что когда вселенная противодействовала ему, некому было погрозить кулаком, некого обругать: перед ним была пустота.
Но зачем зря тратить силы? Лучше вернуться в пещеру и провести там остаток ночи.
Утро вечера мудренее.
Однако сколько он ни вертелся на своем одеяле, как пес в конуре, заснуть он не мог. То он говорил себе, что надо отступиться, положить ключ под порог, бросить все и наняться на угольную шахту; то снова приободрялся, решал продолжать начатое, не думая о будущем, а на заре спуститься в Маё за тачкой; он пойдет за водой с двумя десятилитровыми бутылями по одной в каждой руке, пусть Чернуха обходится, как знает. Он придумал было запрячь лошадь в самодельные сани, как это делали в старину на угольных шахтах; но лошадь, даже если не испугается темноты, вряд ли пройдет по узкому туннелю, загроможденному креплениями, даже в овчарню ее никак не загонишь, а только лишь потому, что дверь там ниже и уже, чем в ее старой конюшне в Мазель-де-Мор.
Время от времени Абель вставал и выходил поглядеть на грозу: все тот же грохот; те же огромные, ослепительные прорывы, в которых вдруг появлялись деревья, скалы, горы, ущелья и тучи; и ему казалось, что он вновь слышит голос своего отца, как в ту ночь, когда страшная гроза уничтожила на корню весь урожай: «Жгучий ветер несется с высот перед лицом Всевышнего, и города будут разрушены, и земля твоя станет пустынею, и не защитит тебя Господь Бог твой». Он пожал плечами. Вполне возможно, что Всевышний и ни при чем во всем этом кавардаке, да и куда бы он мог здесь спрятаться?
Абель снова ложился, и его затягивал круговорот навязчивых мыслей, из которого не было выхода, разве что погрузиться в сон.
Тогда он вставал, зажигал свечу, свертывал цигарку, затягивался горьким дымом, хотя и без того во рту было горько от желчи, разливавшейся от злости и чувства собственного бессилия. Чтобы убить время, он поковырял скалу ломом, но вяло и неуверенно; надо сказать, он чувствовал слабость во всем теле, так как со вчерашнего утра ничего не ел, кроме горсти каштанов, — со вчерашнего утра, ибо ночь уже перевалила за половину. Он бросился наружу, услышав шорох листвы, — нет, это сильный порыв ветра пригнул деревья, поднял столбы пыли и гонит сухие листья, и опять-таки его отец с полным правом мог бы сказать, что Всевышний тут ни при чем: то злой вихрь хлещет деревья и сыплет песок в глаза.
Люди всегда объясняют вещи, как им заблагорассудится: то, что хорошо — от бога, что плохо — не от него. А сам он предпочитает помалкивать; хорошее и плохое так перемешаны на земле, что трудно понять, что же ему на руку, этому самому богу.
Из последних сил, истощив даже злобу свою, он воздел руки к черным тучам, сгустившимся над Горным краем. О! Если бы только пошел дождь… Но меж расставленных пальцев он ощутил лишь сухой, тепловатый ветер, сыпучий, точно песок. Проклятая погода! Проклятый край! Проклятая пустошь, где все колосья к утру полягут от этого дурацкого настырного ветра, он пройдет по ним, точно стадо быков! А отец никогда не садился за стол, где стояла всего лишь миска вареных каштанов, не прошептав усталым слабым голосом: «Возблагодарим тебя, господи, за щедроты и милости твои». Если б его благодарили за неприятности, вся жизнь превратилась бы в одно сплошное славословие. А теперь, значит, он, как пророк Илия, должен верить, что господь не повинен в этом алом пламени, которое разрасталось, раздуваемое ветром, между Маё и Мазель-де-Мор, над ландами, куда только что ударила молния и, видимо, подожгла кустарник и сухую траву. Если пожар не ограничится несколькими гектарами ланд и перескочит через поток, пожирая смолистый лес, будет ли господь в ответе за это новое бедствие? Ответ последовал незамедлительно: хлынул как из ведра, ливень, столь яростный, что и не пророк понял бы — Всевышний опять ни при чем, он не имеет отношения к этому жестокому, слепому потопу, который, возможно, и пресек в зародыше пожар на вершине Феррьера, но зато, как бы в награду за эту услугу, прибил к земле хлеба. Бог не уничтожает людских посевов, скорее всего, он попросту не интересуется тем, что произрастает на земле.