— Это вода, Ника. Родник. И степь. Среди тяжкого гула и грохота ей послышался слабый человеческий голос. Она замерла, напряженно вслушиваясь и не зная — вправду ли слышала. Хотела спросить мужа, но он стоял неподвижно, будто каменный. И — не стала. Грохот длился всего несколько минут, и вот стих, степь выдохнула в последний раз, и тяжкий поцелуй толщи умолк. Прорезался снова панический и злой птичий гомон. Там, где был дом, бугрилась свежая глина, вперемешку с пластами дерна, покрытого рыжей шкурой травы. Торчали макушки поваленных столбов. И только на песке, начинаясь от свежей насыпи невысокого обрывчика, где когда-то валялся пьяный, теперь лежали вповалку, как огромные набросанные карты, обломки бетонных панелей, выползая почти к самому прибою. Да в яркой морской зелени расплывалось мутное пятно рыжей глины, становясь все больше и прозрачнее.
— Придется и сюда трактор гнать, — озабоченно сказал Фотий, подталкивая Нику к дому, — растащить плиты, чтоб ни на кого не упали ненароком. И увозить их — денег надо изрядно.
— Не надо увозить, — Ника бережно переставляла дрожащие ноги, — пусть лежат. Загорать.
— Хм… Ну…
— Пусть-пусть, только, — она передернулась, — чтоб Беляша там, не было.
— Там его нет, — отозвался Фотий, — наверх удрал. Или ушел в степь. Или…
Вечером вымытая исцарапанная Ника сидела на диване, с забинтованной ногой, морщась, держала у скулы компресс, и бодро уговаривала маму, прижимая к нормальной щеке телефонную трубку.
— Нет, все в порядке. Ну, мало ли что сказали в новостях, тоже мне ураган. Дождик покапал. Нет, не нужно ехать! Побудьте дома, мам. Тут Фотий затеял построить… эээ, сюрприз, в-общем, вам будет. Так что пыльно и шумно. Женька не выспится. Пусть лучше в подготовительной как следует занимается. В октябре, когда пройдут дожди, Фотий вас заберет. И я приеду. Раньше, конечно, раньше. Скучаю, мам. Чего?
Какие насаждения? Кедры? Ливанские? Ма-ма!!!
— Веронка, — укоризненно пищала трубка, — я специально ходила в библиотеку к Алечке, тебе, кстати, привет, и Пашеньке привет, и Фотию тоже. Эрозию почвы необходимо пресекать! Не дай боже, у вас случатся подвижки?
— Не случатся, мам! — Ника закатила глаза и охнула. Лежащий рядом Фотий отнял от своей скулы примочку и, поднимаясь, прижал к Никиному заплывшему глазу.
— Что там? Веронка? — взволновалась Нина Петровна.
— Муж пристает, — честно ответила Ника, и мама смущенно хихикнула.
— Да! — закричала внезапно, и Ника отвела трубку от уха, а Фотий тут же осторожно повалил ее на себя, целуя в шею.
— Веронка! Там звонят, в дверь, это Василиночка, она обещала. Секунду! Я целую, я всех вас там целую!
— Кусинька! — заверещала трубка Васькиным голосом, — ох, Кусик, вы какие счастливые, что у вас там все не сломалось, а у Мити, ты представь, повалилось буквально все! И даже черепица с крыши, буквально вся сползла и утонула! И эти дурацкие камыши…
— Тростники, — поправила Ника, закрывая глаза и подставляя Фотию голое плечо.
— Кто? А чего с голосом? Ты что там? На горшке, что ли?
— Васька, ты пенек!
— Чего это. Я ж слышу. Что, Нин Петровна? А-а-а… ну ладно, Кусинька, вы там тогда, это, ну, резвитесь, дело молодое. А мы приедем в понедельник, починяться. Фотия там целуй.
— Что?
— Дед пичто! Продолжайте, говорю! Из уроненной трубки потянулись короткие гудки. Тяжело дыша, Ника села, убирая с лица волосы. И вдруг расхохоталась, подвывая и тыкая рукой в старое зеркало на дверце серванта.
— Что? — недовольно сказал Фотий, облапив ее длинной рукой и притягивая к себе, — тебе сказали — продолжай!
— Оххх! Ты сядь. Да сядь, говорю, рядом! Смотри! В прекрасной полутемной глубине старого зеркала отразились две перекошенные физиономии, щедро украшенные ссадинами. У Ники заплыл глаз, и синяк чернел, сползая на щеку. У Фотия под распухшим носом челюсть тоже вспухла, делая его похожим на злого ацтекского божка.
— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, — запел он речитативом, помавая перед распухшим лицом ладонью.
— Замолчи! Ой, больно, смеяться больно!
— Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! — заверил ее Фотий, и все же повалил на себя, аккуратно выбирая неушибленное место на лице для поцелуя. Ника оглядела сверху свирепую расписную рожу и, всхлипывая от смеха, прижалась к его шее.
— Все же ты дурак, муж у меня — сплошной дурак. За то и люблю.