— Не говорил?
— Тише, мать проснется. Ласочка спустила ноги и кривясь, нащупала тапки. Они были разношенные и сыроватые внутри. Но все же в них лучше, чем босиком по затоптанному грязному полу. Как была голая, прошла к столу, шлепая тапками, встала за спиной, разглядывая какие-то железки и проводки.
— Долго еще? Димон, да скажи уже! Парень положил паяльник, подцепив ногтем один из проводков, сунул его в нужное место. Что-то завинтил, придавливая пальцем.
— Завтра будет готово. Ласочка сунула руку в кипу лежащих на углу бумаг, зацепила край с золотыми виньетками. Поднесла листок к свету.
— Ой-ей, надо же.
На белом захватанном листе вились кучерявые буквы: «Победителю областной олимпиады по химии — ученику десятого класса, Быковскому Дмитрию».
— Положь на место! Она положила листок сверху, отошла к стене, где висела в рамке такая же бумажка, но там Быковский Дмитрий победил всех в олимпиаде технической.
— А чего эту повесил, а ту нет?
— Мать повесила, — угрюмо ответил Димон, снимая очки и нещадно растирая глаза, — одну успел сныкать. А со стенки убрать — разорется.
— Гордится, значит, успехами. Выпить осталось? Вернулась к постели, взбивая подушку, прислонила к стене, и села, раскидывая длинные ноги. Похлопала рядом ладонью:
— Иди уже. Хватит ковыряться. Мальчик кашлянул и, стараясь не смотреть на долгое, перламутрово светящее тело, сипло ответил:
— Тебе ж делаю.
— Успеешь. Неси бухнуть. И сигарет. Давай трахнемся. Краснея, он выдернул из розетки паяльник, боком прошел к двери и, выглядывая, помахал Ласочке ладонью, мол, тихо. Вышел. Дверь неслышно закрылась. Ласочка откинулась на подушку, согнула ноги, разглядывая гладкие колени. Чей же голос разбудил ее? Кто сказал звонко, в самое ухо, смеясь: «все равно умирать!», кто? На столе в круге света топорщились непонятные Ласочке проводки и детальки. За окном смутно и далеко шумел город, в центре его была жизнь, ночная — гудели машины, что-то погромыхивало. А тут, на окраине, только брехали собаки да изредка, не нарушая ночной тишины, сонно голосили безумные петухи.
— Все равно умирать! — звонко сказала она пустой и тихой комнате.
И улыбнулась. Это был ее голос. Там во сне. Все. Равно. Умирать. Да!
Димон вернулся, прижимая к животу банку, закрытую полиэтиленовой крышкой. Поставил на табурет у кровати, открыл, выпустив из банки сивушный дух. Вытащил из кармана смятую пачку.
— Вот, Ватра. Тут еще несколько.
— Пойдет, — Ласочка деловито наклоняла банку над немытой кружкой, коричневой от чая.
— Сало, — стесненно сказал Димон, ставя на табурет блюдце с белыми полосками, — я не знаю, ты будешь, просто там, в холодильнике, ну, там такое, что готовить. Колбасы в-общем, нету. Кончилась.
— Не ссо, — Ласочка подняла кружку, салютуя, поднесла к губам.
Хлебнула, задерживая дыхание. Схватила полоску сала и, прожевывая, отдышалась.
— Не ссо, Димончик. Все я ем и все пью. «Все равно умирать» с готовностью прошептал в голове тихий голосок. И она кивнула ему, снова отхлебнув из кружки. Схватила из руки Димона стакан с водой, запила и снова улеглась на подушку, держа в руке незажженную ватрину.
— Ох, как хорошоооо! Подкури-ка мне. Он встал на постель коленями, протягивая зажигалку. И Ласочка, затянувшись, обняла теплую шею, свалила мальчика к себе на колени лицом.
— Сейчас, маленький. Сейчас Олеся покурит и оттрахает тебя, как никто и никогда. Всю жизнь тебе, хлопчик, испорчу. Все бабы после меня будут тебе как… как… да как тряпки пыльные. Хочешь так? А, Димчик?
— Да, — мрачно ответил Димон, щекоча ее бедро губами, — хочу.
— Вот и славно! Потянулась над худой спиной, сминая в блюдце сигарету. Легла грудью на его лопатки, волосы свесились, закрывая мальчику лицо и плечи. Белые на черном.
— Снимай свои дурацкие штаны.
— Ты… ты не кричи только… а то мать…
— Чихала я на твою мамашу! «Все равно умирать»…
На следующий день к вечеру Ласочка, внимательно слушая Димона, досадливо морщилась, отводя мешающие белые пряди, да надоели как эти патлы!
— Вот тут рычажок, его отведешь, чтоб щелкнул. Поняла? И сразу поставь. Десять минут, значит. Десять. Рядом не толкись. Сразу уходи.
— Отлично! Вот спасибо тебе, маленький. Дождалась, когда мальчик упакует увесистую бутылку коричневого пластика, и, прижимаясь к нему, поцеловала в губы, долго-долго, веселясь внутри неожиданной полной свободе. Отрываясь от губ, взъерошила черные волосы:
— Пойду. Пока-пока!
— Подожди! Лесь… ты придешь еще? Или сейчас, останься, а? Мать в ночную ушла. Без очков темные глаза смотрели напряженно, ища ее взгляд. Ласочка ласково рассмеялась.