— У моей мамы… такое было платье. И фото есть, почти такое же, — голос Марьяны задрожал и сломался.
— Угу. Не реви. Слушай. Ежели что, займу. Телефон дам, бар в парке, «Купидон» называется. Как будут, позвонишь и отдашь, поняла?
— Я… да я разве… Иванна ухмыльнулась, с удовольствием кивнула:
— Ты еще сама не знаешь, а я вот вижу, насквозь. Такой вот Иванна психиатыр. Или как там — психопат?
— Психолог, — через слезы рассмеялась Марьяна, чувствуя огромное облегчение, — да, психолог. Та подняла толстенький палец:
— Как разучусь дела вести, исделаю вывеску, повешу и буду мозги пудрить, таким вот дурочкам. Ладно, вот тебе телефончик, спрячь. А при Таньке молчи. У нее знаешь уши какие? Твой Максик завтра же будет знать, какой палец ты ей первым сунула. Садись. Вон, скребется. Та заходи, Танюша, то я прикрыла, чтоб эта сволочь мелкая не лезла к тебе за пироженом. Марьяна села на теплое сиденье, продавленное мощной задницей Иванны, положила руки в мисочку с ароматным мыльным раствором.
Татьяна работала не торопясь, клонила голову и только напряженная шея показывала, как внимательно слушает она сплетни хозяйки и ответы гостьи. А через сорок минут, когда уже все пальцы Марьяны были аккуратно покрыты блестящим розовым перламутром, снизу, с уличной стороны дома раздался взрыв. Не так чтоб очень громкий. Ахнуло сердито и глухо, закачались подвески на люстре, раскидывая по сторонам хрустальных зайчиков. И Галатея, пронзительно тявкнув, вдруг задрала острую мордочку и завыла, пока Марьяна, еще не понимая, что произошло, смеялась очередной сальной шуточке хозяйки.
Глава 25
Солнце чуть заметно сдвигалось влево и вниз, белые искры танцевали в нежной воде, бросаясь в глаза яркими вспышками. Далеко, по самой ниточке горизонта важно шел пароход с кранами, похожими на арфы, высокими и красивыми. Справа, на острых скалах, торчащих из воды корявыми великаньими пальцами, привычно препирались бакланы, время от времени расправляя геральдические крылья. Ника вытянула ноги, провела руками по бедрам, покрытым золотистым загаром, и скучно вздохнула, прищуриваясь на белые вспышки солнечной ряби. Хотелось повернуться и окликнуть Пашку скандальным тоном, спросить, ну долго еще ей тут русалку изображать. В кухне посуда не мыта, рыба не чищена — размораживается, а еще ужин надо сделать. Но конспирация есть конспирация. Три дня тому, когда шли по степи к тайной бухте, Пашка объяснил, где именно он будет сидеть в своем убежище, и велел ей не поворачиваться и глазами по камням не шарить.
— А то заметит и все коту под хвост, — сказал мрачно. После остановился, топчась по сухой траве, преувеличенно жестикулируя, как бы попрощался с Никой и побежал обратно к дому.
Чтоб, значит, через полчаса тайной тропинкой подобраться к бухточке с другой стороны.
Ника оперлась на вытянутые руки, свела лопатки и дернула плечом, на которое без устали садилась легкая муха. Всякий раз, когда муха пикировала и касалась кожи, Ника думала о взгляде, который, может быть, ползает сейчас по ее спине. Хорошо, если это Пашкин взгляд. А не чужой. Солнце незаметно сдвинулось еще. Через сверкание воды потянулись редкие чайки, все в одну сторону. Позже они полетят сплошной рассыпчатой чередой, так уж заведено у них, перед закатом улетать на просторные пески бухты Низового. А после они потянутся обратно, оранжевые от низкого солнечного света. Часть останется в тайной бухте, сидеть на песке светлыми тугими комочками, и это будет значить — завтра разыграется ветер. Или — качаться в прибрежной воде. Уверяя — завтра снова ясно и почти безветренно. Опухоль на лодыжке почти спала, хотя повязку из старого чулка Ника все еще носила. Когда шли с Пашкой в первый раз, он озадачился, хмуря брови:
— Ты этот бинт свой, сняла бы что ли. Или покрасившее какой нацепи.
— Угу, — отозвалась Ника, — с бантом. Голубеньким. И еще шляпку. И эдак, раскинуться по песочку зазывно.
— А что? Нужно же приманить! Времени не так чтоб много.
— Паш, перестань. Я и так не верю, что он появится.
— Появится, — уверил Пашка, топая рядом и вдохновенно озирая степные дали, — еще как появится! И тут я его!..
Но Кипишон не появлялся. Послушно отсидев в одиночестве свои полтора часа на песке, изредка окунаясь в воду, и после обсыхая, Ника сворачивала старое покрывало, и кинув его на локоть, карабкалась вверх по тропе среди скал, стараясь не глядеть вправо, где за отвесной скалой, с которой она когда-то чуть не сорвалась, в неровной нише воробьем примостился Пашка с биноклем и ракетницей.