Платье было темно-вишневое, немного тревожного оттенка, очень простое, мягко падало к тонким щиколоткам. И Ника, заставив ее нарядиться, ахнула, поворачивая девочку перед высоким старым зеркалом.
— А я думаю, ну что оно у меня лежало и лежало в шкафу, а оно тебя, значит, ждало! И обе рассмеялись, когда из коридора сунулась в спальню лохматая Пашкина голова:
— Ну, вы тут, э… — и уставился, раскрывая серые глаза, — ух, ни-фи-га себе!
На самой Нике было ее любимое, цвета морской бирюзы, с высоким разрезом, открывающим ногу до самого бедра. Она уже и так посидела, и эдак, предвкушая, сейчас возникнет в распахнутой двери Фотий и глаза его раскроются так же, как Пашкины. И увидит, наконец, жена у него — обольстительная. Но перед тем как выйти в зал, они втроем уже наработались на кухне, и Ника устала сидеть обольстительно, повисла на стуле, скинув туфельки и поджав одну ногу под себя. Пашкин голос стал громче, мелькнула длинная фигура, таща на плече какой-то кабель. Следом торопился Митя, волоча прижатый к животу прожектор. Кивнул девочкам большой головой:
— Через десять минут врубим на полную! И — танцы! Ника нашарила ногой туфли и встала, вздыхая.
— Я выйду, посмотрю, вдруг едут. Ну что за мужики, вечно с ними.
— И взглядом, прям, поможешь им ехать быстрее, — резонно возразила Василина, трогая тонкой рукой завитые пряди, заколотые в античную прическу. Ника пожала плечами и, показав жестом, мол, сидите, я скоро, двинулась через зал, улыбаясь и кивая знакомым. Ей стало что-то беспокойно. Ваграм за стойкой проводил ее восхищенным взглядом, держась смуглыми пальцами за новый фужер. Она уже подходила к двери, когда за спиной грянула музыка, замигали цветные огни, народ, смеясь, загомонил, двигая стульями. И перед Никой из темноты, овеянные ароматами шашлыка и морского вечернего бриза возникли две фигуры — большая и маленькая. Фотий держал Женьку за руку, и оба настороженно и почему-то выжидательно улыбались. Ника от неожиданности споткнулась, быстро подошла, внимательно глядя на два перемазанных лица, перевела взгляд на футболку с надписью, еще днем вполне белоснежную. Осмотрела мужнину рубашку в черных, видимых даже в мигающем свете пятнах.
— Фу! Я уже собралась бежать в Ястребинку, пешком. Где вас черти носили, мальчики? Я ужасно сердита!
— Ругает! — удовлетворенно сообщил Женька и задрал лицо к Фотию, — ну?
— Не, — возразил тот, — она ж не за то ругает! Проиграл ты, брат Евгений.
— Я? Неправда! Ты слушай, она щас еще будет!
— Я что-то не поняла? — Ника нахмурилась, глядя на радостные физиономии, — это вы меня тут обсуждаете, хором?
— Ругает! — засмеялся Женька, — мам, мы сломались! И еще мы чинились, а я делал костер. А еще мы ели сало, и жарили. Сперва жарили, а потом ели. И чай. Музыка за спиной радостно гремела, мигали фонари и смеялись люди.
Ника вклинилась между мужчинами, взяла в одну руку большую ладонь Фотия, в другую — маленькую женькину, и потащила обоих во двор.
— Тут у Мити в домике ванна, пошли скорее, умоетесь. А ругать я вас буду потом, дома. Нефиг ребятам портить праздник. Через пятнадцать минут умытые и почищенные, они сидели за столиком и ели шашлык. Женька в десятый раз пересказал про чай и про сало, Фотий важно кивал. И когда через полчаса мальчик закунял головой, тараща слипающиеся глаза, сам увел его в маленький дом, а Ника осталась сидеть. Слушала, как удаляясь в шум, детский голос о чем-то важном говорит, и ему отвечает серьезный мужской. Василина, поправляя волосы, церемонно встала, когда Митя, шаркнув и улыбаясь во весь рот, пригласил ее танцевать. И поплыла, откидываясь в его руках и отчаянно красуясь белым платьем в античном стиле, перевязанном под грудью витыми шнурками. Ника уперла локти в стол и зевнула, с удовольствием рассматривая негустую толпу танцующих. Жалко, что нет Тинки, и хорошо бы тут была еще тетка Иванна с ее тявкающей Галатеей. А еще сидела бы тут Людмила из Николаевки, Тимоха со своей счастливо найденной Ленкой, и могучая Элеонора Пална. Пусть бы шебутной Гонза махал шампуром и рассказывал о дальних странах… Но, наверное, так не бывает, чтоб собрались все-все и сразу. И, наверное, этого и не нужно. Они все равно с ней, и уже никуда не денутся. Марьяна тихонько отпивала из длинного бокала ликер, разминала в пальцах веточку мяты, поднося к точеному носу. И вдруг толкнула Нику локтем.
— Посмотри. Там, у стойки. Та открыла затуманенные усталостью глаза.
Ярко освещенные белым светом, отраженным десятками зеркальных граней, на высоких табуретах, по сторонам от черной головы Ваграма, сидели отец и сын. Оба в серых штанах с карманами и черных футболках с короткими рукавами, открывающими круглые бицепсы. Пашка с лохматой светлой башкой, на которой отросшие волосы торчали в разные стороны, не желая ложиться ровно. И Фотий, с коротким ежиком пепельных, добела выгоревших за лето волос. Увидев, что обе глядят на них, Пашка оскалился и что-то сказал отцу вполголоса. Тот улыбнулся. Ника заинтересованно смотрела, касаясь голым плечом плеча Марьяны. И вдруг оба выпрямились, одинаково ставя ногу на приступку высокого табурета, медленно подняли руки с одинаковыми коктейлями, и манерно отсалютовав, опрокинули в себя яркую жидкость. В так музыке выхлебали, и одинаковым жестом сунув стаканы на стойку, одинаково ухмыльнулись, каждый — своей женщине. Ника заулыбалась неудержимо. Смеясь и щуря глаза, в которых опять подозрительно защекотало, обхватила рукой плечо Марьяны.