— Что? Так замечтался об этой, что даже меня забыл, да? Не нужна, да?
— Ты что мелешь? Ника? Она резко отвернулась, снова мысленно умоляя — ну обними же меня, дурак, прижмись лицом к пояснице, скажи, туда, в кожу, что я дура, дура, и что любишь, хоть и глупая… Но он сказал только:
— Я что-то устал. Давай спать. Она легла навзничь, старательно отодвигаясь, чтоб ни рукой ни ногой не коснуться его неподвижного тела. Затаила дыхание, — поймет ли, что спит сейчас совсем один. А он, кажется, снова собрался засыпать, дыхание замедлилось, стало уходить за мерный стук часов.
Ника раздвоилась. Бешеная Ника, ненавидящая лежащего рядом равнодушного мужчину, сжимала кулаки, готовясь… и Ника испуганная, недоумевающая, пораженная тем, что с ней происходит. Когда узнала про Никаса — не было такого. Слушала Люду и представляла, как Никас с тайной своей любовницей уединяются в каюте, смеются там, делают что-то… Не было такого, а что было? Тогда не виделось ей, как кожа касается кожи, движутся навстречу руки и губы. А сейчас… Ласочка выплыла из темноты, улыбнулась Нике, складывая рот в воздушном поцелуе и, пройдя мимо ее холодного лица, коснулась губ Фотия. Легко, как наверняка, пальцами в машине касалась его запястья, лежащего на руле. Засмеялась, празднуя победу. Две победы, нет, три. Она сама. Пашка. Фотий. Ника резко села в постели, спасаясь от видения, рванула одеяло, чтоб Фотию стало неудобно и холодно. Дергая локтями, стала напяливать шерстяные носки, а на глазах стояли слезы, щекоча, уже медленно переваливали за краешки век.
— Да что с тобой? Чего вскинулась?
— Ничего!
— Одеяло отдай.
— На тебе твое одеяло! Он вынырнул из-под брошенного комка, схватил ее локти железными пальцами, повалил на постель. Охнул, когда брыкаясь, заехала по бедру шерстяной пяткой. И навалился, удерживая.
— Так. Или ты мне немедленно говоришь, чего взвилась, или спать будешь сегодня в холодной.
— А я и так! Туда! Носки вот. Изворачиваясь без толку, оскалилась, прошипев бессильно:
— Пус-сти!
— Ну ты змея, Вероника. Не пущу. Скажи, тогда. Она отвернула лицо, закрывая глаза. Потому что говорить было нечего. Нечего облекать в слова, швыряя их в нависшее в темноте серьезное лицо. Ехали? Так сама отправила. И — надо верить. Оба про это говорили. Как взрослые. Но все разговоры ухнули в какую-то свистящую черную трубу.
— Ехали, — проговорил он, раздельно, как ребенку, — просто ехали.
Высадил у площади, показала, где дом, я во двор не поехал.
Попрощались и все.
— Как?
— Что как? — он склонил голову, будто для того чтоб лучше слышать.
— Как попрощались? Поцеловались, да? Да? Она тебя обнимала? Лезла к тебе? Выкрикнула и стала ждать, чтоб расхохотался над ее глупостью.
Тогда можно будет, наконец, вскинуться, прижимаясь к его груди, обхватить поясницу ногами. Никому не отдавать. Но он был серьезен. И это пугало.
— Да. Она всю дорогу строила мне глазки. Что-то там щебетала, со значением. Ника, ну я же не пацан, понимаю, что это и для чего.
— И скажешь, тебе совсем-совсем не хотелось? Чтоб ты. И она…
— А тебе так сильно-сильно нужно это знать? Он по-прежнему прижимал ее, дышать было тяжело, а после этих слов дыхание замерло и грудь сдавило уже изнутри. Ей казалось, мир превратился в коробку с железными глухими стенами, она мечется в ней, разорванная на миллион клочков, и уже не собрать. Не понять, о чем думать, что решать и что после этого делать. Потому лежала молча. Стало прохладно над голой грудью, а дыхание все равно не возвращалось. Фотий отпустил ее руки, поворачиваясь. И Ника напряглась, готовая обнять его спину, когда ляжет рядом. Но он, сдвигая ее ноги, сел, нащупав, подхватил футболку, натянул через голову. Поднимая ноги, надел трусы и нашарил тапки. Встал. Она втянула воздух в грудь, чтоб сердце не остановилось.
— Пойду в холодную. Там посплю. Высокая фигура заслонила бледный ночной свет, текущий из окна, перечеркнутого деревянным крестом рамы. Открылась и закрылась дверь, негромкие шаги стихли. Ника села, обхватила согнутые ноги руками и прижалась щекой к горячим коленкам. На место злости пришла пустота. Железная коробка сузилась, стискивая разорванную Нику, и застыла. Да что ж это? Ушел от всех ответов, как рыба, ни разу не успокоил.
А так легко это было сделать. Большой, здоровый старый дурак, ну сказал бы — люблю, сто раз люблю, спи моя Ника-Вероника. И сейчас спали бы вместе. Обнявшись. Спали? — ехидно спросил внутренний голос, — или ты снова пилила бы его, вываливая свои подозрения, все-превсе, все эти мелкие и такие важные, такие больные мелочи. Она покаянно вздохнула. Легла, укрываясь скомканным одеялом. И села снова, откидывая его. Пилила бы, да. Не могла бы удержаться. И не дала бы поспать. Вздыхая, встала, сунула руки в старую любимую рубашку. Скомкала одеяло, прижимая его к животу. Высунув голову в дверь, прислушалась.