Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окруженную декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шепотом.
Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стекла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила еще в ноябре, беленая печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр.
Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к теплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же все-таки случилось и как. Ничего конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на нее сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повез сразу, мало ли что. А куда повез? Теперь пока он не доберется до больницы, или в Южноморске, или в другую сторону двинет – в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит.
На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла ее первая ночь в их с Фотием доме – без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришел и заколотил все тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поежилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу. Чем быстрее доберется, тем раньше Фотий уедет домой. Наверное, это не очень хорошо, так хотеть, чтоб Фотий оставил Марьяну, но все же Ника одна в пустом доме, а дом стоит один во всей огромной Ястребиной бухте. Фотий нужен не только ей, он нужен и дому.
В трубке, обдавая щеку равнодушной прохладой, стояла космическая тишина.
- Алло, - без надежды сказала Ника, надавливая на рычажок, - эй, эй, алло!
Ветер, напоминая о себе, ухнул и захохотал, елозя по шиферу быстрыми лапами. За окном что-то прогремело, зазвенело, удаляясь. Наверное, упал мусорный бак.
Ника положила трубку и ушла к печке, села на низкую скамеечку, открывая дверцу, закинула в огненное нутро совок угля-орешка. Взяв бутылку с водой, полила уголь, насыпанный в старое ведро. А как сначала удивлялась, когда Марьяна показывала ей – чтоб горел лучше, нужно сбрызнуть водой, убить на черных камушках угольную мелкую пыль.
Марьяна и спала здесь, в этой комнате, которая раньше считалась как бы гостиной. Они решили, пусть тут будет, как в обычном деревенском доме – круглый стол с бархатной скатертью, старый сервант с фарфоровыми безделушками, этажерка, и у другой стены – книжный шкаф. Стол был придвинут одним круглым боком к дивану. До Нового года на нем спал Пашка, а после уехал, и его место заняла Марьяна.
Ника поднялась и, сняв с вешалки за дверями большую старую шубу, прилегла на диван, укрываясь до самого носа. Лампочка под ситцевым абажуром светила неярко и изредка мигала, когда ветер завывал особенно громко. А вдруг порвет провода и свет тоже отключится?
Ника дрожала, подтыкая с боков края шубы, никак не могла согреться. Так уже было, со светом, и Фотий с Пашкой уходили в степь, отыскивали обрыв, иногда чинили сами, а иногда ездили в Низовое за электриками. На этот случай в ящике комода лежат свечи и несколько коробков спичек, а еще есть керосиновые лампы, иногда – газовый баллон к плите, и туристическая печка на бензине, но печкой ни разу не пользовались, ведь все время топится нормальная большая печь, от нее тепло, а на раскаленной поверхности мгновенно закипает чайник.
Нике даже нравилось, когда света нет – сидеть в полумраке, слушать, как свистит чайник, следить, как прозрачно плачет свеча и разговаривать с Фотием, или читать, кладя книгу на стол рядом с мигающим плавным огоньком. Смеяться, когда он, отбирая книгу, и рассказывая об испорченном зрении некоторых глупых Ник, утаскивал ее в их маленькую спальню. Там всегда тепло, под одним на двоих пуховым одеялом.
- Я брошу в огонь душистый чабрец…
Мужской голос сказал это в самое ее заледеневшее ухо, и она открыла глаза, глядя, как медленные переливы красного света мерцают на беленой стене. Ей по-прежнему было холодно, пальцы казались сосульками, и Ника испуганно рассердилась на себя. И понес же ее черт днем на скалы! Она, конечно, ходит туда почти каждый день, потому что ждать, когда кончится мертвая мартовская весна уже невмоготу, сидя в доме. Но вот сглупила. С утра вылезло солнышко и показалось – да вот же она, весна, вспомнила, наконец, что тут без нее плохо. И Ника ушла, оставив дома шапку, ходила по песку, подставляя легкому ветру холодные щеки, дышала, садилась на корточки, рассматривая тонкие листики, вылезающие из-под жухлых осенних стеблей. Искала первые маленькие цветы. Нашла, конечно, - такие крошечные, что только смотреть на них, даже сорвать нельзя, и не понюхаешь.