А потом солнце ушло в облака, их становилось все больше, толкались по серому небу, наползали друг на друга, будто им тесно. И расцветились багровым и сизым, пошли перетекать больными прекрасными оттенками. Настолько дивной была эта лихорадочная красота, что Ника, совсем озябнув, еще час простояла неподвижно на склоне, задирая голову и следя за медленным ходом небесных щупалец. Замирала от счастья. А после побежала домой, радостно думая, вот сейчас чай, она сделает ужин, и нужно протопить сауну, а потом вместе под одеяло, согреться и уснуть, не размыкаясь.
Дрожь била ее все сильнее и наконец, решившись, она откинула шубу и быстро встала, боясь передумать. Укуталась в старую куртку Фотия, ей почти по колено, сунула ноги в его длинные сапоги. Благоразумно натянула на голову толстую вязаную шапку. Выскочив на крыльцо, захлопнула двери. Сауна так сауна. Когда она, как следует, нагреется, Ника пойдет туда, минут на сорок. В большом доме, как и в старом, тоже есть звонок, и если Фотий сказочно вернется через два часа, даже если она будет сидеть в крошечной парной, прогоняя из нутра сырой холод, то уж побежать и открыть засов она сможет, а после сразу обратно. Это не по степи полдня разгуливать.
Стеклянные мозаики на входной двери были зашиты фанерой. Да Ника их и не стала открывать. Отперла узкую дверь, что вела в полуподвал из-под лестницы. Порадовалась тому, что окошко, забранное толстым стеклом, смотрит в ту сторону, куда уехала «Нива». И, пройдя через молчаливый холл, помахала рукой идолу, стоящему на полированной стойке. Над кожаными диванами появилось новое – огромный, во всю стену, снимок морской волны в белых ослепительных пенках. Волна стояла, показывая полупрозрачный, просвеченный солнцем живот, в нем крутились мелкие веточки, клочки зеленых водорослей и серебристые узкие рыбешки.
Как всегда, Ника не удержалась и щелкнула выключателем. За матовой стеной загорелись тайные лампы, волна ожила, совсем настоящая, толстая, хотелось сунуть руку в плотную зелень и коснуться пальцами быстрого чешуйчатого серебра. Ника оставила волну пожить, светясь, и спустилась вниз, свернула от бара с медвезиллой в другую сторону. Открывая невзрачную дверцу, опустила рычаг на котле, проверила цифирки на датчиках, выставила время и температуру. Вот и все. Через час парная прогреется. А пока нужно вернуться в старый дом, подбросить угля в печку и посидеть там, чтоб не мерзнуть в закрытом пустом корпусе. Согреть чаю. Или бульона. Совсем не хочется, но нельзя заболеть. Именно потому, что беспокойно и тревожно, как там Марьяшка и Фотий.
Кутаясь в куртку, вернулась и села на диван с ногами, снова укрываясь шубой. Старые часы монотонно тикали. Казалось, суетилась так много и долго, а всего-то прошло пятнадцать минут, с тех пор как побежала включать котел.
Хорошо, что днем позвонила маме и долго болтала с Женечкой. Хорошо, что оставила его до апреля в Южноморске, а так просился. Нет, очень хорошо. В пять лет еще рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой.
Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно… Но в окне – пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота.
Отвернулась от часов и, полулежа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было все здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, темное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова – так нравилось ей тут все-все, даже когда уставала так, что не успевала улечься – засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал ее на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала.