Этот толстый, важный жук,
Что жужжал над юной розой,
Из моих дурацких рук
На меня глядит с угрозой.
Он когда-то был педант
И с таким же строгим взглядом
Малышам читал диктант
И давал заданье на дом.
Прятал розгу между книг
И терзал брюзжаньем уши…
С той поры он и привык
Залезать бутонам в души.
Из книги «Майкл Робартис и плясунья»
(1921)
Нетерпеливая с пелен, она[52]
В тюрьме терпенья столько набралась,
Что чайка за решеткою окна
К ней подлетает, сделав быстрый круг,
И, пальцев исхудалых не боясь,
Берет еду у пленницы из рук.
Коснувшись нелюдимого крыла,
Припомнила ль она себя другой —
Не той, чью душу ненависть сожгла,
Когда, химерою воспламенясь,
Слепая, во главе толпы слепой,
Она упала, захлебнувшись, в грязь?
А я ее запомнил в дымке дня —
Там, где Бен-Балбен[53] тень свою простер, —
Навстречу ветру гнавшую коня:[54]
Как делался пейзаж и дик, и юн!
Она казалась птицей среди гор,
Свободной чайкой с океанских дюн.
Свободной и рожденной для того,
Чтоб, из гнезда ступив на край скалы,
Почувствовать впервые торжество
Огромной жизни в натиске ветров —
И услыхать из океанской мглы
Родных глубин неутоленный зов.
Все шире — круг за кругом[55] — ходит сокол,
Не слыша, как его сокольник кличет;
Все рушится, основа расшаталась,
Мир захлестнули волны беззаконья;
Кровавый ширится прилив и топит
Стыдливости священные обряды;
У добрых сила правоты иссякла,
А злые будто бы остервенились.
Должно быть, вновь готово откровенье
И близится Пришествие Второе.
Пришествие Второе! С этим словом
Из Мировой Души, Spiritus Mundi,[56]
Всплывает образ: средь песков пустыни
Зверь, с телом львиным, с ликом человечьим
И взором гневным и пустым, как солнце,
Влачится медленно, скребя когтями,
Под возмущенный крик песчаных соек.
Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,
Каким кошмарным скрипом колыбели
Разбужен мертвый сон тысячелетий
И что за чудище, дождавшись часа,
Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.
(1928)
I
Где юным — рай, там старым жить нельзя.
Влюбленных вздохи, птичий свист под сенью
Крон шелестящих, в небе — клич гуся,
Плеск рыбы, прущей вперекор теченью,[57] —
Сливаются в восторгах, вознося
Хвалу зачатью, смерти и рожденью;
Захлестнутый их пылом слеп и глух
К тем монументам, что воздвигнул дух.
II
Старик в своем нелепом прозябаньи
Схож с пугалом вороньим у ворот,
Пока душа, прикрыта смертной рванью,
Не вострепещет и не воспоет —
О чем? Нет знанья выше созерцанья
Искусства нескудеющих высот:
И вот я пересек миры морские
И прибыл в край священный Византии.
III
О мудрецы,[58] явившиеся мне,
Как в золотой мозаике настенной,
В пылающей кругами вышине,
Вы, помнящие музыку вселенной! —
Спалите сердце мне в своем огне,
Исхитьте из дрожащей твари тленной
Усталый дух: да будет он храним
В той вечности, которую творим.
вернуться
Она — Констанция Гор-Бут (1868–1932), в замужестве графиня Маркевич, принимавшая участие в восстании; была приговорена к смертной казни, замененной на тюремное заключение. Йейтс знал обеих сестер Гор-Бут, Еву и Констанцию, в молодости и бывал в их имении в Лиссаделе.
вернуться
Бен-Балбен — гора к северу от Слайго, под которой ныне находится могила Йейтса.
вернуться
Навстречу ветру гнавшую коня — Констанция Гор-Бут обожала ездить верхом; про нее даже говорили, что она лучшая наездница во всей Ирландии.
вернуться
Все шире — круг за кругом — ходит сокол, / Не слыша, как его сокольник кличет… — Этот образ приводит на память полет змея Гериона, переносящего Данта и Вергилия в восьмой круг ада. Интересно, что тот же самый эпизод привлек внимание О. Мандельштама в его книге «Разговор о Данте»: «Маневры Гериона, замедляющего спуск, уподобляются возвращению неудачно спущенного сокола, который, взмыв понапрасну, медлит вернуться на зов сокольничьего…»
вернуться
Spiritus Mundi — Мировая Душа, хранилище образов, не принадлежащих никакой отдельной личности.
вернуться
Лососи в горлах рек… — Зрелище лососей, стремящихся вверх по течению на нерест, запомнилось Йейтсу еще по детским годам в Слайго.
вернуться
О мудрецы… — великомученики на фризе церкви Св. Аполлинария в Равенне.