Весь этот бурный бытия поток
Сперва в ушко игольное протек.
Все, что на свет рождается из тьмы,
Должно прорваться сквозь ушко иглы.
Из «Последних стихотворений»
(1936–1939)
ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ
Гарри Клифтону[105]
Я слышал, нервные дамы злятся,
Что, мол, поэты — странный народ:
Непонятно, с чего они веселятся,
Когда всем понятно, в какой мы год
Живем и чем в атмосфере пахнет;
От цеппелинов смех не спасет;
Дождутся они — налетит, бабахнет
И все на кирпичики разнесет.
Каждый играет свою трагедию:
Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир,
Это — Офелия, а это Корделия,
И пусть к развязке движется мир,
И звездный занавес готов опуститься
Но если их роль важна и видна,
Они не станут хныкать и суетиться,
Но доиграют достойно финал.
Гамлет и Лир — веселые люди,
Потому что смех сильнее, чем страх;
Они знают, что хуже уже не будет:
Пусть гаснет свет, и гроза впотьмах
Полыхает, и буря с безумным воем
Налетает, чтоб сокрушить помост, —
Переиродить Ирода не дано им,
Ибо это — трагедия в полный рост.
Приплыли морем, пришли пешком,
На верблюдах приехали и на ослах
Древние цивилизации, огнем и мечом
Истребленные, обращенные в прах,
Из статуй, что Каллимах[106] воздвиг,
До нас не дошло ни одной, — а грек
Смотрел на мраморные складки туник
И чувствовал ветер морской и бег.
Его светильника бронзовый ствол,
И года не простояв, был разбит.
Все гибнет — творенье и мастерство,
Но мастер весел, пока творит.
Гляжу на резную ляпис-лазурь:
Два старца к вершине на полпути;
Слуга карабкается внизу,
Над ними — тощая цапля летит.
Слуга несет флягу с вином
И лютню китайскую на ремне.
Каждое на камне пятно,
Каждая трещина на крутизне
Мне кажутся пропастью или лавиной,
Готовой со скал обрушить снег, —
Хотя обязательно веточка сливы
Украшает домик, где ждет их ночлег.
Они взбираются все выше и выше,
И вот наконец осилен путь,
И можно с вершины горы, как с крыши,
Всю сцену трагическую оглянуть.
Чуткие пальцы трогают струны,
Печальных требует слух утех.
Но в сетке морщин глаза их юны,
В зрачках их древних мерцает смех.
ТРИ КУСТА
Из «Historia mei Temporis» аббата Мишеля де Бурдей
Сказала госпожа певцу:
«Для нас — один исход,
Любовь, когда ей пищи нет,
Зачахнет и умрет.
Коль вы разлюбите меня,
Кто песню мне споет?
Ангел милый, ангел милый!
Не зажигайте в спальне свет, —
Сказала госпожа, —
Чтоб ровно в полночь я могла
Приникнуть к вам, дрожа.
Пусть будет мрак, ведь для меня
Позор острей ножа».
Ангел милый, ангел милый!
«Я втайне юношу люблю,
Вот вся моя вина, —
Так верной горничной своей
Поведала она, —
Я без него не в силах жить,
Без чести — не должна.
Ангел милый, ангел милый!
Ты ночью ляжешь рядом с ним,
Стянув с себя наряд,
Ведь разницы меж нами нет,
Когда уста молчат,
Когда тела обнажены
И свечи не горят».
Ангел милый, ангел милый!
Не скрипнул ключ, не взлаял пес
В полночной тишине.
Вздохнула леди: «Сбылся сон,
Мой милый верен мне».
Но горничная целый день
Бродила как во сне.
Ангел милый, ангел милый!
«Пора, друзья! Ни пить, ни петь
Я больше не хочу.
К своей любимой, — он сказал, —
Теперь я поскачу.
Я должен в полночь ждать ее
Впотьмах, задув свечу».
Ангел милый, ангел милый!
«Нет, спой еще, — воскликнул друг, —
Про жгучий, страстный взор!»
О, как он пел! — Такого мир
Не слышал до сих пор.
О, как он мчался в эту ночь —
Летел во весь опор!
Ангел милый, ангел милый!
вернуться
105
вернуться
106