Не в силах более тебя не видеть.
Потом Мопс спел
БАЛЛАДУ О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
Когда вода в реке заметно поднялась,
Одни надеялись, что на горе спасутся,
Другие думали: полям полезен ил,
А третьи говорили: все погибло.
Но были те, кто не сказал ни слова.
Когда река совсем из берегов вдруг вышла,
То еще виднелись деревья кое-где,
Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня,
А за ними - холмы. Но было много мест,
Где больше не виднелось ничего.
Одни пытались гнать стада повыше в горы,
Детей своих несли другие к утлым лодкам,
А третьи - драгоценности несли,
Несли съестное, ценные бумаги
И легкие серебряные вещи.
Но были те, кто ничего не нес.
На лодках плывшие проснулись рано утром
В неведомой земле - одни в Китае,
В Америке - другие, третьи - в Перу.
Но были те, кто навсегда заснул.
Потом Гузман спел
ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ,
из которой я приведу лишь конец:
...Лихорадку подхватил в Дамьетте26,
В Огненной Земле оставил зубы,
В Сингапуре весь покрылся сыпью
Белой и сиренево-лиловой.
В Конго ногу грыз мою кайман.
В Индии случилось истощенье
От него зазеленела кожа
И прозрачной сделалась.
Глаза
Стали неестественно огромны.
Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым.
IV
Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.
Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.
Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.
- Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.
- Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.
Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:
- Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.
И Симиана с Гиласом:
- Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.
Гилас пел:
- Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.
На траве возле воды мы сели:
...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал:
...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья.
Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща.
Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества:
- Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души.
Желания не давали нам спокойно работать.
- ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней.
Но я отказывался напоить их,
Зная, что они помешаны на питье.
(Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.)
Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье,
Каждое утро я вновь нахожу его там.
Ночь напролет бессонно оно во мне.
Я ходьбой утомить его долго пытался;
Но устало лишь тело мое.
Теперь поет Клеодализа
ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ
Я не знаю, о чем я мечтала ночью.
Когда я проснулась, желанья мои
Сгорали от жажды.
Казалось, во сне они шли по пустыне.
Между тоской и желанием
Мечется наша тревога.
Желания! Неужели уставать не умеете вы?
О! О! О! Наслаждение быстро проходит,
Оно очень скоро пройдет.
Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья
Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно.
Между желанием и тоской
Мечется наша тревога.
И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна.
Наши желания уже пересекли континенты,
Они никогда не смогут насытиться.
И вся природа томится
Между жаждой покоя и жаждою наслаждения.
От отчаянья мы кричали
В пустынях своих жилищ.
Мы поднялись на башни,
Откуда видна лишь ночь.
Собаки, мы выли от боли
По берегам высохших рек;
Львы, мы рычали в саванне;
Верблюдицы, мы щипали
Серые водоросли шоттов,
Высасывая сок из полых стеблей,
Ибо в пустыне всегда
Не хватает воды.