Сколько можно? Сон такой? Хочу проснуться, хочу длинные черные волосы и худое белое тело... Просто сон! Сон!
Такой сон повторялся несколько дней, потом недель. Потом Коля сбился со счета и беззвучно плакал, слушая монотонный голос и смотря на незнакомые лица, что пытались шутить и наказывать, подбадривать и благодарить глазами за жаркую ночь.
Он кривился и питался сплевывать и вытираться от поцелуев неизвестной девушки. Он рыдал от однообразных, уже родных, слов, засиживаясь до глухой ночи, он немо кричал, долбя какие-то статуэтки голых длинноногих девушек, а потом натирая их коричневой наждачной бумагой.
Он рыдал и ждал конца. Не выдерживал и пытался не всплывать, когда плавал в глубокой с желтой водой реке. Не получалось, голова вздымалась над волнами, а руки широкими взмахами переплывали наиболее широкое место.
Как так? Умер? А где же тогда дед?..
***
Тихо скрипел затасканным ритмом ворох старой медицинской аппаратуры.
Серость за окном наполовину скрывалась за голыми ветками, что так и тянулись к грязному окну.
Сутулый, с морщинистым не по годам лицом и спутанными с проседью волосами, человек в спортивном костюме стоял над неподвижным телом молодого парня. Возле дверей в красном пальто и черных высоких сапогах стояла женщина.
Мужчина то хмурился, глядя на беспомощного, то сдержано, но счастливо улыбался, разворачиваясь к женщине.
Зрячие глаза не видели ничего такого, что могло бы помочь лежачему, но доктор, что впустил в палату, сказал, чтобы говорил. Уже второй раз приходил.
Зачем?
Что здесь можно сделать?
Тихо пищала медицинская аппаратура, привязанная к сыну тонкими проводами...
***
Книги менялись, сменяли друг друга и люди, хотя, может быть, это одни и те же. Все равно они на одно лицо. Часто приносили коричневые бандероли. Те бандероли потом рожали стопки книг - некоторые новые, другие уже повидавшие учащихся.
Высокое зеркало показывало загорелое, хотя нет, не загорелое, а просто черное тело в сером строгом костюме.
Не мои карие глаза, не мои накаченные руки и не мои слова в быстром языке...
Шестнадцать лет сковывало навек.
Где же все?
Продавцы и тот, кто трепал каждый день по плечу и широко улыбался, стояли за спиной, застряли в усмешках. Сыну купили костюм на учебу.
***
Человек в спортивном костюме приходил не чаще раза в три-четыре дня, приносил скудный пакетик продуктов, забирал другой с испортившимися, и платил за лечение.
Зато под дверьми палаты часто топтались другие ноги. Раз в «приоткрытую» заглядывало юное лицо, два раза, стоя под ней, уже набиралось смелости, чтобы зайти и два раза не получалось - купленные три апельсины дважды повисали на алюминиевой входной ручке.
***
Учеба, родной Харьков, ночные работы на складе, счастливые пересылки денег родным и радостные покупки красивых вещей.
Четвертый курс, на носу диплом бакалавра и приезд любимой девушки. Пальцы ласково гладили черно-белое фото не очень симпатичной негритянки.
Потом простой вечер после дополнительных, непокорное желание написать брату письмо и пожарить яичницы с сыром и колбаской, и друзья на платформе в метро, уже почти забытые и... и ОН сам. На платформе. В наушниках играла громкая музыка, уже привык, даже начинало нравиться, только если бы чуть потише.
Прохладный влажный ветер в лицо и мелкая пыль в глаза, близость ЕГО самого, немножко хромого и растерянного. Белого. Жалость и осадок страха не написать письмо и не поесть - очень и очень голодный. Страховочный отступ от края платформы. Простые слова самому себе только в другом теле отойти, крик мольбы и полный игнор этого белого. Его же самого. Ну почему так трудно не лезть, не цепляться?
Плевок под ноги, зажатая шея, легкая боль и желание убраться от четырех сопляков, жажда ударить и сила не причинять кому-то боли - они еще маленькие. Шлепок шарфом по лицу и прохладные грязные капли по подбородку. Стук, его, белого, о движущейся поезд...
...Открыл глаза, омывая лицо утром, поднялся, а проснуться забыл. Был в худом перевязано-бледном теле, заточенным в боль, зажатым в движении и медленной ходьбе.
Чувство не сброшенной капли еще три раза направляло к унитазу.
Лег, а заснуть не сумел. За окном тарабанил крупный дождь, а голые ветки все так же безнадежно тянулись к диагональной трещине.
Все-таки сон...
Хотел снова стать негром, с легким на движения телом, выносливым к науке разумом, с громогласной музыкой и с горячительным чувством скорби по родным, что остались дома, и по не очень симпатичной девушке. Ему было куда вернуться. А теперь, куда ЕМУ вернуться теперь? Кто его ждет? Куда отправить куски сына, брата, любимого и просто друга? Куда спрятать те четыре года учебы? А вещи? Раздать? Кто раздаст? Разберут знакомые с общаги, поговорят о дурной гибели, выпьют и забудут, а серый костюм, немножко потертый, но все такой же хорош, останется без парадных выходов хозяина. Кому отдать последние мысли? Что сделать с надеждами и планами? Они же разрывают голову...