Какое-то время они молча сидели, съежившись, в фургоне, пока Луиза не сказала:
– Тогда придется Билли вести переговоры.
И так туповатому, но не лишенному некоего обаяния Билли выпало время от времени трепаться с владельцами кинотеатра, уговаривая их рискнуть. Возможность выпадала лишь на один раз. Согласие крутить фильмы Блю-Кристиана являлось ошибкой, которую обычно кинотеатры совершали лишь один раз, что не сулило ничего хорошего великим планам по созданию трилогии даже с таким многообещающим названием, как «Трилогия девственницы». Довольно многие купились на «Белую девственницу», что позволило собрать десять тысяч долларов на съемку «Розовой девственницы», но на этом этапе киносъемщиков уже пускали лишь в кинотеатры, расположенные в самых сомнительных кварталах самых больших городов, где всегда хватало людей со странностями, способных проявить необходимый минимальный интерес почти к чему угодно, в том числе и к фильмам Митча и Луизы. Но Луиза видела зловещие письмена на стене. С «Черной девственницей» им придется повысить ставки, и вечером под Рождество в 1976 году, вернувшись в Вест-Виллидж после особенно обескураживающей поездки по стране в попытках продать «Розовую девственницу», она предложила в следующем фильме убить актрису во время оргазма.
– Это фантастика! – сказал Митч.
В том, как он сказал это, было нечто, заставившее Луизу тихо добавить:
– Я имею в виду не по-настоящему. Надо только сделать вид, будто мы ее действительно убили.
– А-а-а, – сказал Митч, и у нее кровь застыла в жилах от разочарования в его голосе.
В последующие дни Луиза заверяла себя, что ей это померещилось, но в последующие годы, оглядываясь назад, она не могла точно сказать, где же и когда великий космический фарс их жизни, основанием которого служила всего лишь восхитительная, извращенная некомпетентность, ничего более ужасного, пересек рубикон низости. Если террористка в Луизе еще раньше признавала основой терроризма посылку, что нет ничего невинного, что в прогнившем мире невинность – роскошь, какой не заслуживает никто, то принести невинного в жертву позволительно не вопреки его невинности, а вследствие ее, и тогда некомпетентность Луизы и Митча назначит себе цену – в валюте невинности. Поскольку они были недостаточно хорошими кинематографистами для того, чтобы изобразить убийство средствами искусства, им требовался невольный и невинный соучастник – сама актриса, которую задумано было принести в жертву. Единственный способ успешно изобразить убийство – единственный способ заставить зрителей поверить, что в фильме действительно была убита женщина, – заставить саму актрису поверить, вплоть до последнего момента, что ее убивают.
Они всегда были одинаково некомпетентны во всем. Возможно, в глубине души Луиза верила, что их некомпетентность проявится и тут. Но тут Митч единственный раз в жизни проявил чудеса компетентности, выбрав на роль крайне наивную восемнадцатилетнюю девушку по имени Мари, которая приехала в Нью-Йорк из Миннеаполиса в надежде стать актрисой мюзикла. За день до съемок Митч записал ее на просмотр в заброшенном здании Бруклинского автовокзала. Там девушку связали, заткнули ей рот, завязали глаза и голую повесили за руки на крюк в кладовой, на сутки, в то время как вокруг нее разворачивались обширные дискуссии о том, что делать с телом после съемки. После этого Мари оказалась достаточно компетентной для их проекта, даже более чем компетентной – в ней сквозило вдохновение. Фильм, или расходившиеся о нем слухи, поразил всех, и превзошел самые несбыточные мечты Митча, и слишком хорошо подтвердил ожидания Луизы. Но, возможно, он не всех поразил настолько, насколько нужно было. Возможно, любую эпоху, способную порождать подобные феномены – а все эпохи, в конце концов, порождали подобные феномены, если вспомнить римские стадионы, где зрители радостно наблюдали, как львы рвали на куски мужчин и женщин, – нельзя поразить до основания. На какое-то время Мари из Миннеаполиса просто исчезла, а когда полиция арестовала Митча и Луизу по подозрению в убийстве и этой парочке понадобилось предъявить девушку, чтобы оправдать себя, они задумались, не оказались ли чересчур компетентны.
Митч и Луиза отсидели в тюрьме четыре дня, пока девушка не объявилась. С одной стороны, она была в полном эмоциональном и психическом помешательстве, вследствие чего парочке предъявили ряд новых обвинений, не самым страшным из которых было похищение и истязания, а с другой стороны, окружной прокуратуре в конечном итоге пришлось признать, что показания жертвы слишком сбивчивы и бессвязны, чтобы завести дело, а других свидетелей не нашлось.
– Хотелось бы спросить, что вы за животные такие, – сказал следователь, пришедший их выпустить, – но, скорей всего, будь вы способны ответить, вас бы здесь не было и ничего подобного не случилось бы.
Митч был вне себя от радости. В подземке по дороге домой, в Виллидж, он снова и снова убеждал Луизу: это успех, теперь они прославились.
Луиза курила и смотрела в окно вагона на черные стены туннеля. К горлу, как желчь, подступила злоба на говорившего с ними полицейского. Четыре дня в тюрьме она убеждала себя, что с ней все в порядке и что она сыта по горло всем этим дерьмом, включая и Митча, и полицейских, и эту тихоню из Миннеаполиса, слишком тупую, чтобы вообще жить в большом городе. За четыре дня в тюрьме Луиза почти убедила себя, что во всем случившемся виноват кто угодно, но только не она. Когда они пришли домой, она была в изнеможении. Митч хотел заняться сексом, но Луиза злобно его оттолкнула. Ей хотелось спать, и она уставилась на кровать, где Митч, как всегда, дурачился с камерой, а она все думала, как ляжет и уснет, но вместо этого сидела в кресле, загипнотизированная перспективой сна, пока, пригревшись в солнечных лучах из окна, не задремала, но через несколько секунд вздрогнула и проснулась.
Ей отчаянно хотелось спать, но и хотелось любой ценой избежать сна. Она продолжала будить себя, пока вечером не смогла больше удерживаться. Когда она уснула в кресле, ей приснился сон о Мари из Миннеаполиса, который, как Луиза все это время прекрасно знала, ждал ее за порогом тюрьмы, сон свободы, не ограниченный ничем. Ей приснилась Мари из Миннеаполиса, и она проснулась в слезах. Этот сон снился Луизе снова и снова в следующем году, пока однажды утром, ранней осенью 1978 года, сидя в том же кресле и читая газету, в то время как Митч на той же кровати так же валял дурака со своей камерой, она не отложила газету и не пошла в уборную, где ее вырвало, и тогда для Лулу Блю началось собственное тайное тысячелетие.
Митч тут же предположил, что она беременна. Когда Луиза вышла из уборной, он только взглянул на нее и сказал в крайнем раздражении:
– Черт, ты беременна.
Бледная, вся в холодном липком поту, она вернулась в кресло и уставилась в окно, откуда десять лет назад услышала далекий звук выстрела. Внимание Митча снова переключилось на камеру, и он бесцеремонно проговорил:
– Я знаю одно место, где мы сможем от этого избавиться.
– А может быть, я не хочу избавляться, – через какое-то время сказала Луиза.
– О чем ты говоришь?
– Может быть, я не хочу от этого избавляться. Может быть, у меня будет ребенок.
Митч вдруг утратил свой живой интерес к камере.
– У тебя будет ребенок?
– Может быть.
– У тебя будет ребенок? — Ему не верилось. – Не может у тебя быть ребенка. – Он начал кричать, брызжа слюной: – Послушай, можешь заводить ребенка, если хочешь, но заводи его сама, поняла? Не ожидай, что я буду рядом. Я еще не готов быть отцом какого-то долбаного ребенка.
– Ты еще не готов? – рассмеялась Луиза, скорее устало, чем презрительно.
– Ну да, как будто ты действительно готова. Как будто ты действительно готова стать матерью. – Он замолк. – А может, он не мой. – Он снова замолк, запутавшись, то ли его радует такая возможность, то ли бесит.
Луиза снова рассмеялась.
– Послушай, Лу, – снова пригрозил Митч, – если ты правда собралась рожать, рожай одна, понятно? Меня это не касается. – Когда она не ответила, он добавил: – Ты не можешь так просто завести ребенка без моего согласия.
– Ты только что сказал, что тебя это не касается.