Мысль вспыхнула в уме так быстро, что он тут же забыл ее. Но чуть погодя его мозг проделал последнее необъяснимое вычисление, и когда Карл открыл глаза, все координаты схлопнулись к нулю.
Теперь он нахмурился, глядя на недочерченную карту. Ноль? Может быть, ноль и ноль? Ноль градусов широты и ноль градусов долготы – где-то на краю Гвинейского залива? Но его разум пробормотал не «ноль и ноль», а просто ноль, и он снова начинает вычислять, только чтобы снова вконец запутаться. И чем больше он старается восстановить вычисление, которое проделал его мозг в мимолетное мгновение, тем больше запутывается в совсем других вычислениях. Он снова закрывает глаза и пытается спокойно поразмыслить о том, что привело его к нулю. Определенно, раньше у него никогда не получалось нуля, никогда он не читал ни одну точку, ни на одной карте, что когда-либо чертил, как обыкновенный, абсолютный ноль, а теперь, как ни пытается, не может воссоздать его. «Что же я сделал, чтобы вышел ноль? – вслух говорит он сам себе. – Как же у меня это вышло?» Он решает, что теперь действительно сойдет с ума, и принимается пристально разглядывать предыдущие расчеты, ища ответа. Но не находит.
Он и не хочет найти его. И это самое безумное. Он не хочет найти ответа, который оказался нулем. В момент, когда он дошел до нуля, перед ним открылся Момент, и за этим моментом страшное чувство пропасти, и он отпрянул от него, может быть, объясняя себе, почему не может найти его снова, а может, объясняя себе, почему не мог найти его до сих пор. Он надеется, что это просто неверный ответ, выданный его мозгом – настолько уставшим, что лепечет что-то сам себе, – по ошибке. Но то, что делает ноль столь неправдоподобным и в то же время придает ему правдивость, это его совершенная пустота, совершенное сжатие в ничто всех координат – определенных шифром, в котором пропущена четверка, выстраивающая по порядку пространство, время и жизнь. Теперь, по прошествии часов и дней, когда его поглощали попытки доказать ответ, Карла поглощают попытки опровергнуть его; он испробовал все возможные комбинации вычислений, пытаясь убедить себя, что как бы и что бы ни делать, голубая карта на стене никогда, ни сложением, ни вычитанием, не приведет к нулю.
Наконец, уже не в силах этого терпеть, он опускает свое старое тело на пол, заворачивает его в карты, как в простыни, и закутывается в них – карты на груди, карты под головой, они окутывают его, как одеяло, и даже в темноте он сразу же находит пересечение двух линий. Не выронив карандаша из рук, он соскальзывает в беспокойный сон. Хотя ему часто снятся сны, ему почти никогда не снится прошлое; однако недавно ему приснился Прованс, куда в молодости он думал удалиться от дел, чтобы работать на винограднике, и теперь, когда он то и дело просыпается ночью, ему снится она, он ясно видит ее лицо, видит ее на улицах Ист-Виллиджа в те дни или случайные ночи, когда она сбегала от своих ночных занятий. Он не был столь наивен, чтобы не задумываться, чем же она занималась, но в то время он был еще достаточно молод, чтобы простить все, если бы она позволила ему простить ее, и когда они лежали в его крохотной каморке на площади Св. Марка, глядя на стены, оклеенные картами Лондона, Парижа и Вены, он понимал, как близок к тому, чтобы избавить ее от тех секретов, о которых она отказывается рассказывать. В углу сидел маленький плюшевый мишка. Мы возьмем его с собой, обещал ей Карл. В твоем желании сквозит больше идеализма, сказала она (или что-то в этом роде), чем у всех мужчин, которых я когда-либо знала; ты говоришь о моей улыбке, а не о моей груди, и я чуть ли не верю, что ты говоришь искренне.
После этого ему оставалось лишь пытаться оказаться достойным своего идеализма, что часто означает предпочтение идеализма вожделению, – выбор, который отмечает и конец, и начало любви. Какое-то время Карл едва мог преодолеть тягу проследить ночью, где она живет, где работает, увидеть все места, о которых, он знал, она не хочет, чтобы он знал. В то время он думал, что, возможно, если столкнется с ней, если скажет ей: «Я все знаю, и мне все равно», – все ее тайны беспомощно рассыплются. Но он все же преодолевал это желание и не следил за ней, и не был уверен, удерживается ли потому, что она сочтет слежку предательством, или потому, что какими бы ни были ее тайны, если бы они открылись, между ними могла разверзнуться пропасть, или, как он больше всего боялся, потому что он мог оказаться не таким великодушным, каким считал себя, и, узнав ее тайны, вместо этого сказал бы ей: «Я все знаю и не могу этого вынести». Он не очень полагался на возможность того, что она лучше поняла его сердце, чем он сам. Теперь, сорок лет спустя, ее имя стало для него самой большой тайной из всех.
И тут сон нашептывает разгадку тайны ему на ухо.
Он просыпается в темноте с ее именем. И снова оно тут же исчезает из памяти. Туман с залива плывет через окно и заполняет пентхауз. Карл садится на своей постели, все еще с карандашом в руке, а в другой руке все еще держит карту, которую чертил во сне. Подковыляв к столу, где он включает маленькую настольную лампу, он видит написанные за миг до пробуждения координаты, спиралью взвившиеся в воздух, прежде чем опуститься в какую-то точку, расположенную – если бы кто-то мог увеличить масштаб карты до настоящего – в ветхом пентхаузе на пересечении Грант и Буш в городе Сан-Франциско. Карл всю ночь не выключает свет в твердой и неколебимой уверенности, что исчезает.
И все же это должно случиться еще раз, прежде чем он начинает понимать. Только на следующее утро, одолеваемый небывалой усталостью, к тому же сцепившейся в жестоком поединке с голодом, Карл встает, чтобы спуститься на улицу и пойти в булочную и в китайский квартал, – и тут с некоторым смущением обнаруживает, что за ночь лестница отеля рухнула. Несколько пролетов, ведущих из пентхауза, висят в воздухе на полпути, и далеко внизу виднеются несколько поднимающихся пролетов, которые тоже останавливаются в воздухе на полпути, а посередине – никаких признаков разрушения, как будто остальные пролеты просто растворились в темноте. Карл стоит наверху, ошеломленно вглядываясь вниз в попытках вспомнить, слышал ли он обвал лестницы во сне, и размышляя, как же лестница могла рассыпаться так бесследно и бесшумно, заключив его наверху. В раздумье о том, не оглох ли он, или, может, отупел, или просто так погрузился в усталость и одержимость, что совершенно не замечал происходящего вокруг, Карл скорее недоумевает, чем ужасается оттого, что теперь ему не спуститься на улицу. Ничего не видя, он ковыляет обратно в пентхауз и через окно смотрит на город, думая, может ли он кого-нибудь позвать, сможет ли он что-нибудь сказать, чтобы кто-нибудь услышал, и может ли кто-нибудь что-нибудь сделать, даже если услышит его.
Вот так он смотрит в окно и вдруг видит на улице внизу девушку из магазина воздушных змеев, которая несколько дней назад так напомнила ему другую девушку, чьего имени он не может вспомнить. А она, стоя в арке Драконовых Ворот, вдруг смотрит вверх, на него, и даже издали Карл может различить ее ярко-голубые, васильковые глаза.
Он хочет позвать ее, когда, словно оно приплыло с туманом, на долю секунды он вспоминает имя той, другой, девушки, и в голове у него снова мелькает молниеносное вычисление нуля, и он наконец сознает, что память – это и есть тот самый исключительный неизвестный фактор его сумасшедшей географии. Зацепив и взорвав все возможные значения его жизни, низведя его к пустоте, висящая на стене маленькая голубая карта накрепко зафиксировала его на территории его памяти; хотя запятнавшая ее кровь – не его, она могла бы быть его собственной. Для человека, чья жизнь была координатной сеткой, для человека, жившего в координатах, это – числа скорее превратной, чем удивительной благодати: когда-то он видел свет, а теперь потерялся в пучине, его личные координаты путешествовали вместе с ним, соотносясь не с какой-то обычной картой, а с вечно изменяющейся, вечно преображающейся картой, принадлежащей только ему. Эти координаты являются ориентиром для всего и всех, кроме него самого. Он сам на ней – Северный полюс безответной любви, и вместе с приливом памяти, поднявшимся с улицы до вершины ворот с аркой мертвого дракона, а потом и до окна его пентхауза, нуль тумана поглощает девушку внизу и замыкает в себе все вокруг.