Когда-то мне снилось, что отчим велел мне вымыть ангела, но я, как ни стараюсь, не могу отскрести с изваяния черную грязь. Отчим говорит, что это не моя вина, что Бог дал бы мне силы, если бы хотел, чтобы лицо ангела стало видно всем, — но я все равно плачу.
Я подошла к зияющей в полу трещине и подумала, как могло случиться, что пол разбит вдребезги, а башня стоит, как стояла. Дорога, по которой мне предстояло пройти, была не из легких, но я храбро полезла через каменную осыпь, поставив свечу перед собой, чтобы освободить обе руки. Тогда я в первый раз пожалела, что не надела башмаки покрепче. Сползая вниз, я ободрала себе ноги и порвала платье в нескольких местах, пока наконец снова не стала на ровный пол, примерно в полудюжине моих ростов под Внутренним Двором. Среди обломков камня чернела трещина намного шире остальных — ее зазубренная пасть ждала, желая поглотить меня. Подойдя, я услышала в глубине голоса других, но они показались мне незнакомыми.
Камни от входа отодвинули, и открылась лестница — блестящая белая кромка и ступени, уходящие во тьму. Чей-то смеющийся голос снова долетел до меня — я никогда не слышала его прежде.
Даже страхи предыдущих дней не подготовили меня к этому новому испытанию — но я знала, что Телларин там, внизу. Я осенила грудь знаком Древа и ступила на лестницу.
Впереди ничего не было видно.
Свет моей одинокой свечи лишь делал лестницу еще более похожей на черную глотку, готовую меня поглотить, — но страх не мог остановить мое стремление к любимому, он только подгонял меня. Я спустилась уже, как мне казалась, на глубину, равную высоте Башня Ангела, но так и не догнала моих предшественников.
Был ли то обман слуха или ветер, гудящий в пещерах озерных утесов, но я продолжала слышать незнакомые голоса. Некоторые слышались совсем близко — не будь у меня свечи, я протянула бы руку, чтобы коснуться того, кто шептал рядом, но при свете я видела, что лестница пуста. Голоса то бубнили, то пели на приятном печальном языке, которого я не понимала и даже узнать не могла.
По всем статьям я должна была так испугаться, что побежать без оглядки назад, к лунному свету и свежему воздуху, — но я, хоть и боялась бестелесных голосов, чувствовала, что они не хотят мне зла. Если это были призраки, они, наверное, даже не знали, что я здесь. Замок точно говорил сам с собой, как это делает старик, сидящий у огня, вспоминая о давно минувших временах:
Лестница привела меня на площадку с дверьми по обоим концам, и я невольно вспомнила о дверях, упомянутых в книге отчима. Думая, в какую сторону пойти, я разглядывала узоры на стенах, вьющиеся лозы и цветы, подобных которым еще не видывала. Над одной дверью сидел на ветке соловей. Над дальней тоже виднелась ветка — и я, подняв повыше свечу, поняла, что это ветви одного дерева; оно раскинуло свою крону по потолку так, словно я была стволом. Вокруг ветки над второй дверью обвилась тонкая змея. Вздрогнув, я подалась к двери с соловьем, но тут до меня донеслись голоса:
— ..если ты солгала мне. Я человек терпеливый, но… Это был отчим — я бы сразу узнала его если не по голосу, то по словам. Он и правда был терпелив. Точно камень, из которых выкладывают круги на вершинах холмов, — твердый, холодный, никуда не спешащий, согревающийся только под солнцем жаркого лета. Порой мне хотелось как следует стукнуть его палкой, только чтобы заставить оглянуться и посмотреть на меня.
Он сделал это один-единственный раз — в тот день, когда сказал, что «они» отняли у него все. Так мне казалось тогда. Теперь я знаю, что был и другой раз, когда он заметил мою улыбку — вероятно, после подарка или поцелуя от любимого — и написал в своей книге: «Бреда сегодня счастлива».
Отчим говорил где-то за другой дверью. Я зажгла вторую свечу, прилепила ее на верхушку первой, догоревшей почти до основания, и пошла в дверь со змеей на голос Сулиса.
Я спускалась все ниже по ведущим под уклон коридорам, перепутанным, как пряжа, вытряхнутая из мешка. Камень стен, хотя и древний, почему-то казался новее того, что наверху. Временами я видела по сторонам залы, покрытые грязью и щебнем, но уж наверное не менее просторные и высокие, чем в наббанских дворцах. Здесь узоры на стенах были так искусны, что не иначе настоящие цветы, деревья и птицы запечатлелись на камне с помощью волшебства, о котором мне так часто рассказывали мать и Ульса.
Странно было думать, что весь этот мир лежал под нами все время, пока мы жили в замке, и много поколений до нас. Я знала, что здесь некогда обитал волшебный народ. Ни сказки, ни даже сама башня не заставили бы меня поверить, как можно преобразить камень — сделать его текучим, как вода, и мерцающим, как лед, или изваять из него своды, тонкие, как ивовые ветви. Неужели северяне перебили их всех? Я впервые поняла, что это значит, и тихое, глубокое горе охватило меня. Творцы этой красоты убиты, и дом их занят убийцами — неудивительно, что тьма полна беспокойных голосов. Неудивительно, что всякий, кто живет в замке, испытывает необъяснимую тоску. Этот замок стоит на крови, на смерти.
Эта неотвязная мысль соединилась у меня в уме с отрешенным взглядом отчима, с колдуньей, закованной в цепи. Я чувствовала, что из зла не будет добра — разве что через жертву, через кровь, через искупление.
И мой страх возрос.
Мирный Народ исчез, но дом, где они жили, оставался живым.
Спускаясь вниз сквозь прах веков по следу моего отчима, я вдруг поняла, что свернула не туда. Ход уперся в груду камня, а когда я вернулась назад, на перекрестке не оказалось отпечатков ног, и само место показалось мне незнакомым, словно стены каким-то образом переместились. Я закрыла глаза, слушая, не заговорит ли Телларин, — я уверена, что мое сердце расслышит его через весь камень Эркинленда. Но до меня доносился только призрачный шепот, словно осенний ветер, полный шорохов и вздохов.
Я заблудилась.
Впервые мне стало ясно, какую глупость я совершила. Я ушла в запретное место, никто не знает, что я здесь, и когда моя последняя свеча догорит, я буду затеряна во тьме.