После краткого перерыва настал черед защиты.
– Милостивые судьи, – начал Сальвидиен, – относительно первых показаний, каковые здесь зачитали, я не собираюсь требовать перерыва заседания, чтобы выставить своих свидетелей. Да этого, как вы сами увидите, и не нужно. Более того, скажу я вам – вовсе я не сомневаюсь, что Марий Апикат – законный сын благородных родителей, что он гражданин прекрасной Ареты, и даже вполне допускаю, что он, гонимый непогодой, испросил приюта в Гортинах, и видел там, нечто подобное тому, о чем было рассказано. Но кто даст ответ – почему мы не зрим здесь этого многообещающего и законопослушного юношу? Почему он дает показания не лично, а через посредников? Может быть, он неожиданно был вызван по делам семьи в отдаленные края – в Миср, а то и в самую Столицу? Или тяжкая болезнь приковала его к одру и помешала явиться в суд? Я отвечу вам, милостивые и разумные судьи – Марий Апикат не покидал Ареты. Но болезнь его все же поразила – та самая болезнь, что заставляет его с самого утра таскаться по тем низким заведениям, где режутся в кости и забавляются петушиными и собачьими боями! Он наверное, и сейчас там находится, просаживая те деньги, что заплатил ему Евтидем, ибо помянутые благородные родители давно уже перестали выделять ему содержание, опасаясь, что он спустит все , что поколения его предков рачительно сберегали. Отчего же так, скажете вы – можно было и деньги взять и в суд явиться. На что я вам отвечу: не было у Мария Апиката иного выхода, кроме как изложить рассказ свой письменно, потому как письму вопросов не задают, а если задают, оно молчит. А иначе пришлось бы Апикату на многие вопросы ответить. Откуда, судьи, он знал, что перья, сваленные в пристрое, предназначались для волхования? Кто ему это разъяснил? Откуда ему вообще известно, какие приспособления для волхования потребны? Я вот ни в чем таком не сведущ, хотя и учился много лет, и мудрецов слушал со внманием. Да и вряд ли кто в этом зале – и судьи, и внимающие им граждане Ареты, в подобных материях разбираются, ибо тот, кто не связан со злым колдовством, в нем и не смыслит. Но это еще не все. Если Апиката пригласили в Гортины переждать непогоду, то почему он шатался по пристройкам? Разве это пристало сыну почтенных родителей – если у него нет дурного на уме? И – наконец – нам говорят, что это случилось некоторое время назад. Почему же Марий Апикат не сразу заявил о преступных следах в имении, пока их не уничтожили? Да потому что и заявлять было не о чем. В пристрое слуги резали, ощипывали и палили на огне домашнюю птицу – вот откуда пятна крови, пепел и перья. И не подумайте, будто Марий Апикат сам этого не понимал. Понимал отлично, поэтому и предпочел лучше выказать неуважение к суду, чем выглядеть в глазах уважаемого собрания полным дураком. Дураком он, конечно, и так предстал – когда прельстился на посулы Евтидема. Но кто же он такой, этот Апроний Евтидем, этот суровый поборник нравственности и гонитель нечестивцев, новый Порцелл Магн, коему впору носить шерстяную тунику на голое тело и железные перстни вместо золотых? Есть среди нас и такой человек, что может высокому суду поведать об этом. И человек сей не бродяга залетный, не раб, не отпущенник, цепи и ошейник ранее носивший, а ныне в золото облаченный, а уважаемый купец, один из тех, трудами которых благополучие Ареты умножается.
Кожевник Ламприск с улицы Быка-Небожителя, которого так блестяще аттестовали, поднялся с места. При этом ни Евтидем, ни Опилл не выказали никакого беспокойства. По всей вероятности, Евтидем даже не видел его никогда, или видел подростком, а сейчас перед судьями стоял коренастый мужчина с квадратной бородой и блестящей загорелой лысиной. Он назвал суду свое имя, и подтвердил, что является полноправным гражданином Ареты.
– Но родился ты не в Арете?
– Да, уважаемый. Я родом из Береникеи.
Судьи восприняли это заявление вполне безразлично. Но Евтидем нагнулся и что-то прошептал Опиллу на ухо. Тот вскочил.
– Почтеннейший Демохар! Почтенный суд не должен внимать этому простолюдину! Он не может сказать ничего, проясняющего дела!
– Откуда ты знаешь, что он скажет, а что нет? – проворчал Демохар. – Мы еще вообще ничего не услышали. Продолжай, добрый Ламприск.
– Ты знал в Береникее истца Апрония Евтидема? – перехватил инициативу Сальвидиен.
– Я все его семейство знал. Родитель мой тоже кожами торговал, и был поставщиком у почтенного Квинтилия Евтидема – это, значит, отца Апрония Евтидема. Уважаемый был человек, благочестивый, строгих нравов. Его чуть удар не хватил, когда это случилось.
– Что именно, добрый Ламприск?
– Да когда Апроний в актеры подался. Он в те годы спутался с Фотиллием, владельцем театра, и от него-то наслушался, как он сумеет на сцене народ прельщать.
– Он играл в трагедиях?
– Нет, в пантомимах плясал, на женских ролях подвизался… Он же не такой облезлый был, как теперь, а юнец, собою смазливый. Его так и называли «Розанчик». В театре, почитай, и не знали другого имени. И поклонников у него было много.
Среди судей прошел ропот. Сальвидиен слушал с непроницаемым лицом. Когда накануне Ламприск рассказал ему эту историю, он понял, что дело, по сути, выиграно. Поведай он судьям только то, что благочестивый Евтидем в юности приторговывал своими прелестями, это бы никого не смутило. Нравы в Арете были таковы, что подобное не считалось преступлением, и даже чем-то очень постыдным. Но актер! Актеру не подобает показываться в обществе свободных людей. И если трагикам еще могут простить их ремесло, то мимы – это подонки сцены. Хуже их только цирковые атлеты, убивающие друг друга на потеху толпе.
– Тогда-то Квинтилий Евтидем Розанчика наследства и лишил, – продолжал Ламприск. – И не простил даже, когда Евтидем из театра ушел…
– А почему он бросил сцену? – ласково просил Сальвидиен.
Ламприск широко ухмыльнулся. При этом стало видно, что левый клык у него выбит.
– Так ведь актером-то он был никудышным! Одно дело – любовников завлекать, а на сцене он и повернуться как подобает, не мог, ни двинуться! Не нравился он публике, и все. Его разной пакостью забрасывали, тухлятиной, а один раз даже битой черепицей. После того он из театра и ушел. А вскорости и в Миср уехал. Откуда деньги на дорогу взял – не знаю. Может, кто-то из хахалей подкинул. Только не Фотиллий – он уже разорился и в долговой тюрьме сидел…
По залу катились смешки. Ибо в Арете не сочувствуют неудачникам. Если докатился то того, что стал комедиантом – изволь преуспеть.
– После я и думать о нем забыл. А лет через двадцать, зрелым мужем, переселился я в Арету, глянь – и он здесь. Не Розанчик уж, но при деньгах, жену взял богатую…
– Еще вопрос, почтенный Ламприск. Что сталось с родными Евтидема?
– А умерли они. Квинтилий Евтидем, гордый старик, все городу Береникее завещал…
– Благодарю, – начал Сальвидиен, но Евтидем не дал ему договорить.
– Все это ложь и клевета! Этого никогда не было! Свидетель подкуплен ответчицей!
На предыдущем заседании истец молчал, и Сальвидиен успел подзабыть, как звучит его голос. Сейчас он показался адвокату чрезвычайно комичным, и не ему одному, судя по тому, как были встречены в собрании его слова. Евтидем взмахнул руками, пытаясь добиться молчания, но смех стал только громче. Сальвидиен понял что, собственно, с самого начала смущало его в манерах Евтидема. В Столице ему приходилось слышать у новоиспеченных аристократов неисправимый акцент разбогатевших вольноотпущенников. А у почтенного гражданина Ареты сохранилась разболтанная пластика комедианта.
– Розанчик! – крикнул кто-то в публике.
Сальвидиен не поддался общему игривому настрою, а ответил вполне серьезно.
– Можно послать дознавателей в Береникею и определить, говорит ли свидетель правду или нет, на месте. Только я вынужден напомнить, что при подобных обстоятельствах судебные издержки приходятся на счет истца.
Опилл почувствовал, что ему пора вмешаться.
– Нам не нужно подобное дознание! Какое отношение имеет то, что наболтал этот провонявший кожей клеветник, к иску Апрония Евтидема?