— Умер дядя Анжело, — говорит мне Кармо.
Плакать.
Что я и сделал, покинув дом Элии и выйдя из сада. Скамьи стояли рядами, как могильные плиты, на каждой скамье, на каждой плите вдоль длинной центральной аллеи — старик. Я отыскал пустую скамью и тоже сел, вот мое место средь мертвых. А в свете предвечерья, в солнечных бликах, в безмолвном пространстве — птицы, радость земли, которой нет дела до тебя, ибо она непрерывно самовозрождается. И от этого еще больнее твой насмешливый тон:
— Живу с ним уже два года.
Еще неизбывней унижение. Грубый порыв — обладать тобой, коснуться тебя, придать тебе плотскую осязаемость, одолев неодолимость; чистая прозрачная плоть и твоя улыбка, легкий напев твоего голоса. И во всем этом — твой отказ, удаляющий меня, легкий, воздушный, свободный. Непререкаемый. И чем сильнее противодействие, тем громче мой зов. Я почти добился тебя — истомлен вожделением, глаза ввалились, лицо землистое, — а ты безмятежна, высокомерна:
— У меня есть друг.
И я — такой жалкий. Весь мир отхлынул от меня, я выжат, воздух между мной и тобой — разрежен. Когда встаю со скамьи, голова кружится, все вокруг плывет, ноги и руки — как одеревенелые. Старики, сидящие поодиночке на своих надгробиях вдоль аллеи в солнечном свечении, неподвижные, иссохшие, как вяленые потроха… Встаю со скамьи, куда я иду, где я? Захлопываю дверцу машины, еду бесцельно по городу, замкнувшись в себе, мельканье дорожных знаков в головокружительной скорости бегства, выезжаю к большому парку, сбавляю скорость, проезжая между купами деревьев, и сдавленный крик рвется у меня из горла:
— Элия! Элия!
Прерывистый от боли, задыхающийся, почти свистящий:
— Элия!
Плачу тихонько, глаза влажны от нежности. Затем останавливаю машину, огромный город лежит передо мною амфитеатром, между нами провалом пустое пространство. И смутным толчком желание выброситься вниз из лоджии. В вышине над скоплением домов пролетает самолет, крохотный, как насекомое, беззвучно движется по траектории своего маршрута. И вот его моторы уже грохочут над домом, словно грозовые раскаты, почему бы мне не поехать в деревню? В послеобеденные часы мы ложились спать в гостиной, затворив ставни. А может, поехать на юг и в полночь выкупаться в лагуне, тяжелые воды масляно поблескивают под луной, — куда бы податься, чтобы ощутить полноту бытия, стать выше старения, убожества, временности? Мать стелет нам одеяло на полу, я уже в гостиной, брат и сестра тоже; приоткрыв дверь, я вижу нас, мы ложимся, на миг я задержался на пороге. Мать тоже ложится, в гостиной темно, мухи редкой стайкой мечутся в воздухе. Помню, внизу был каменный желоб, и в удушливом зное свежо поблескивала вода. В тишине поскрипывают потолочные балки, пот медленно стекает по нашим затылкам — струйками течет в волосах у меня на груди, не поехать ли мне на юг? Элия ждет меня, мне так необходимо было забыть тебя. В гостиной стоит глиняный кувшин с холодной водой, мать спит, брат и сестра тоже, припадаю губами к кувшину, вода течет по подбородку, по шее, по обеим сторонам рта. О, господи. Где я? Где проблеск ощущения жизни в предсмертной деградации? Луч солнца, прозрачный. Или нет. Мутноватый все-таки, по-моему, при своей полной жизни четкости. Прочерчивает мой стеллаж, сейчас направил свою стрелу туда, где книги по искусствоведению, — я от всего устал. О чем я думаю? Почему все так? Аккордом из времени детства — минутный проблеск жизни. Ты одинок. Сумерки вокруг тебя, сумерки в твоей жизни. В этом тоже должна быть какая-то правда. Ты ее не знаешь. В этом тоже должна быть какая-то причина, ибо у всего происходящего с нами должна быть причина, — как постичь ее? Ведь я любознателен, никогда не отказывался от постижения истины. На стеллаже тома плотно прижались друг к другу, мой разум проник в их тайны, познал, усвоил — никогда я не отказывался. Но эта простая истина — то, что существует старение и ночь, — в какой книге? В какой очевидности, озарившей наше сознание? Человек постиг свою вечность. Как постичь свою временность? Системы, религии, политика, искусство — где научиться смерти? Закуриваю сигарету — эфемерный дымок, пью виски — эфемерное возбуждение; где ты? И страх — перед тобой высокая стена; и абсурдность — перед тобой неодолимый заслон; и тщетно бьешься лбом об этот неодолимый запрет! Юг, купанье в лагуне со стоячей водой — но Элена не хотела, сколько же лет прошло с тех пор? На этой фотографии ты красивая, вечная, недвижная в вечности, вот-вот шагнешь, поблескивает бедро, ты вышла из глуби морской. Мы пошли погулять, ты и я, и больше никого, ты была такая чопорная в своем пуританизме.