Я поставил бокал на стол и нахмурился. Кот тут же прыгнул ко мне на колени, внимательно посмотрел на меня своими зелеными глазами, мяукнул. Я стряхнул его. Он зашипел, обнажив клыки, и замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, выпустив когти.
— Что же во мне шутовского?
— Все, все комедия. Ваш бог — ваши собственные пороки. Надо бросить пить, бросить курить. Ведь ваш мир — мир опия и алкоголя.
— Что вас так испугало?
Она побледнела, сломала три спички одну за другой, но так и не прикурила.
— Моралист — всегда грешник. Исповедующий мораль ее не проповедует. Вы рассчитываете смутить умы. В подобных «демонах» меня пугает не зло, которое они творят, а их самонадеянность. Никого вы не удивите, никого!
— Ана!
Она говорила негромко, глаза ее были выразительны. И я внимал им до головной боли. Внимал обрушившемуся на меня потоку оскорблений. Потом она схватила кота, принялась его целовать, чесать ему за ухом, гладить его пушистое брюхо. И тут же швырнула на ковер с такой силой, что зазвенел привязанный к бантику колокольчик. Подавшись вперед, она глухо, как авгур, сказала:
— Так вы считаете, что София ваша? Но у нее вы не первый! Первым был студент сельскохозяйственного института. Вторым — его товарищ. Потом она подцепила женатого человека… на пляже. А в Лиссабоне, на карнавале…
— Замолчите!
Испытывая радость, она улыбнулась, закрыла глаза и откинулась на спинку софы. Я поднялся, чтобы уйти. Но тут открылась дверь и появился Алфредо.
— Уже уходите, доктор! Не потому ли, что пришел я?
— Нет. Мне уже пора.
— Посидите еще немного. Есть новость, и вам она тоже не безынтересна. Аника, царица моя. Так знаете?..
Я не сел, но и не ушел. Между тем Алфредо, поцеловав жену, устроился в кресле, протянув к огню ноги в сапогах. И, уже собираясь рассказывать, указал мне на диван.
— Присаживайтесь, доктор.
— Садитесь, — неожиданно сказала Ана, — и пожалуйста, сегодня вы ужинаете с нами.
Я сел, закурил.
— Ну и дела! — сказал Алфредо Серкейра. — Вы только подумайте! Был я у Рамиро из электроприборов (кстати, Аника, фен он не починил. Катушка или динамо должны быть перемотаны вручную, на это нужен не один час, и мастера нет). Так вот, знаете, семья Байлоте собирается возбудить судебное дело против отца Аники.
— Кто это Байлоте? — спросила Ана.
— Тот, кто повесился, ну, у которого уже рука была не та, чтобы сеять.
— Но какое ко всему этому отношение имеет отец? — опять спросила Ана.
— Вот как раз именно это и я сказал. Какое ко всему этому отношение имеет мой тесть? Видите ли… он его расстроил. Байлоте… Вы его не знали? Очень, очень хитрый был этот жулик. Однажды, доктор…
Он говорил, но я его не слушал. Мысли мои путались, меня знобило. Язык жгли оскорбительные слова, подсказанные желанием унизить эту особу, что сидела, закинув ногу на ногу, и с наслаждением пускала дым. Ее не беспокоила угроза, нависшая над ее отцом. Она наслаждалась доходом с вложенных в меня оскорблений. Так выходит, сеньора, я мошенник? Тебе нужно, чтобы я признался в своей слабости? Но, собственно, чем я обязан брошенному тобой вызову? Я не нуждаюсь ни в твоем участии, ни в твоей поддержке, ни в твоей снисходительности. Моя жизнь — это моя жизнь, и я как хочу, так и решаю ее, несмотря на твое высокомерие и глупую усмешку Бог умер. И бог для меня не финиш, а старт. И моя слабость при мне, как при мне мои потроха. Ничтожный или великий, я — это я! Но хороша же ты, говоря так о своей родной сестре! Какое мне дело до ее бывших любовников. («Конечно, мой тесть будет иметь дело с…») Куда ты метишь? В какое больное место? («…но адвокат…») София выше твоей подлости. Она знает цену своим мечтам и платит по счету без колебаний. Кроме того, я не люблю ее. В ней я слышу всего лишь голос действий, объединяющих две жизни, голос поступков, в которых, в свою очередь, реализуется жизнь. («Я тут же сказал Рамиро: и что же — адвокат вынужден…») Нет, нет, самоубийством я кончать не хочу. А хочу найти ту очевидность, которую ищу, и жить в ней, и только в ней. Но крик Софии имитирует ее забвение. Забвение, единение, безумие… твои спокойные глаза, Ана, человек, который повесился, был дивный вечер, Ана, чистый, фиолетово-золотистый свет, застывшие дубы и их вытянувшиеся торжественные тени («…потому что ведь вопрос именно в этом: закон ведь…»), в чем величие жизни? Нет, не в праздности мечты, а в руке (конечно, для тех, кто понимает), которая сеет, которая глубоко копает и предельно много берет зерна, отвечая запросам земли, гласу чуда произрастания, и твой отец («никогда мой тесть…»), и мы все одновременно и виновны и невиновны, я виновен, что не сказал ему: «Уже поздно, старик, ты больше не сеятель, смирись с тем, что скоро тебя самого бросят в землю… уже поздно», — который час?