— Комитет спасения не может объяснить твое поведение иначе, как отсутствием принципов.
Я вижу себя глазами Шико, глазами Аны, глазами Алфредо, чувствую себя личностью через призму их личностей, узнаю себя, замкнутого в себе, размышляю о себе с их позиций, ощущаю счетверенной проекцией, замкнутой в себе. Я смотрю то на одного, то на другого, думаю о том, какое странное существо каждый из них, со свойственной ему одному манерой держаться, говорить, с тем живым огоньком, что и есть их личность. Думаю за Ану: «Мой муж глуповат, бедняга Алберто уж очень худ… и эти дурацкие маленькие усики… Почему вы носите эти усики?» — «Я отвечу, Ана, отвечу: чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Удовлетворены?» Думаю за Шико: «Вот Ана, вот этот тип, что напротив меня… Худой и липкий, как его слова, его поведение, его работа…» Что я для них? Какой непрочный, мало что значащий предмет? На серванте стоит бюст, я только сейчас обращаю на него внимание, — всегда чего-нибудь не замечаю. У меня врожденная рассеянность даже к самому себе. Я забывчив, забывчив. Иногда меня соблазняет усталость, мечты о полном безразличии ко всему, к добродетели, добру и злу. Прозрение мое бывает внезапным. Бюст похож на Кристину, я почти уверен, что это работа Аны.
— В комитете спасения были удивлены твоим отсутствием.
Комитет не был объединением, у него не было ни устава, ни ореола тайны, которая так обязательна для любой группировки. Комитета просто не существовало. Об этом я тут же узнал. А существовала группа, встречавшаяся то в одном, то в другом доме по очереди, чтобы выпить чашку чая и поболтать. В подобные объединения я никогда не входил, так как был их противником. Ана оправдывалась:
— Но я же не могла идти, я себя плохо чувствовала.
— Плохо чувствовала, но не тогда, а позже.
— А чем занимается комитет? — спросил я.
Ответил мне Алфредо:
— Спасением человека сегодняшнего дня и подготовкой человека завтрашнего дня. Не так ли, Шико?
Молчание. Я слышу, как под столом позвякивает колокольчик, — черный кот. Так, значит — подготовкой человека завтрашнего дня?
— Необходимо готовить сам завтрашний день, — воскликнул я.
— Послушайте, друг мой, — сказал Шико, играя бокалом и пристально глядя на меня своими маленькими глазками, глубоко сидящими на тупом и бледном лице; шея его напоминала балку. — Именно поэтому-то нас и злит, когда кто-то является к нам от богов со святой водой.
— Кто же этот «кто-то», кто явился со святой водой? — спросил я.
— Ана, дорогая, а микстура? Ты выпила микстуру перед едой?
Ана утвердительно кивает головой. Служанка с блюдом снова обходит стол. Я беру еще крыло индейки и ем один, так как никто ничего не взял. Ем и, пытаясь спасти положение, тщательно обгладываю каждую косточку. Наконец я кончил. Передо мной апельсин с кремом шантильи. Шико то и дело пристально взглядывает на меня, явно целясь в мое спокойствие, которое выводит его из себя. И вот он стреляет:
— Одно-единственное слово может быть более преступно, чем удар кинжалом. Да что там, будем откровенны, к чему вы стремитесь?
— Ана, можно кофе? — спросил я.
— Конечно. Сейчас будем пить. Только там.
И мы вернулись в залу с камином. На решетке тлела обуглившаяся сосновая шишка. Ана подбросила хворосту. Я почувствовал, что окружен враждебностью со всех сторон, даже со стороны Алфредо, возможно предполагавшего, что я флиртую с его женой. К чему вы стремитесь? Сказать так вот, походя, этому устоявшемуся, добротному, черствому миру, к чему я стремлюсь, — просто глупо. Ведь для того, чтобы объясниться, — ответить на этот вопрос, по крайней мере, — мне нужно быть готовым к этому, нет, не словесно, а иметь определенное душевное состояние, интимную обнаженность, смирение. Да и разве я уже не сказал это Ане? Согласовать жизнь (бытие, абсолютное присутствие, объективное утверждение) со смертью (полным небытием, отсутствием, объективным отрицанием).