Довольно долго я ни с кем не вижусь. Моуру я встречаю на дорогах, когда он едет к своим больным. Он сдержанно приветствует меня из окна своей машины, а иногда делает вид, что не замечает. Я же еду в поисках прохлады в дубовые рощи, к какой-нибудь древней стене или в имение «Глисиниас», где сохранилась на возвышенности башня фаллической формы и где сплелись ветвями старые сучковатые деревья и стоит пустующий дом с заросшим прудом. Иногда я пускаюсь по дорогам равнины — Вила-Висоза, Сера-Осса, Монсараз, — это удивительные земли: образ старости и разрушения, где очень редко встретишь детей и где так же редко они смеются. Но чаще всего я брожу в окрестностях моего дома. На холме есть сосняк, куда я и хожу с книгой или какой-либо думой.
Но однажды я снова встретил Алфредо и снова узнал от него о всех остальных. Алфредо держался независимо, чуть в стороне от всего, что происходило вокруг, и вместе с тем был очень внимателен к происходящему, словно оно всем безразлично и он один за все в ответе. И вот я спрашиваю себя: так ли он был глуп, хотя ему и нравилось выставлять себя в глупом свете? Глуп из мести, хитрости? Как видно, в жизненной борьбе у него было свое оружие, но он редко им пользовался. А потому казалось, что он терпелив к абсурдным превратностям жизни, с которыми справлялся довольно экстравагантно. Встретились мы в банке, где я, стоя в очереди, чтобы получить деньги из деревни, внимательно следил за мастерством кассира, который находил в отведенном для того месте банковские билеты и мелкую монету, считал, постукивал пачкой, выравнивал и выдавал в окошечко. Меня заинтриговала эта невозмутимая профессиональная холодность человека, который мял пачки денег, как ничего не стоящий предмет, вновь и вновь пропускал через свои руки целое состояние, так вот спокойно, безразлично, как безразличен ремесленник к предмету своего ремесла. Это был сухощавый, нервный субъект, который работал, как совершенная машина. Свои банкноты он получит в конце месяца, и свои он возьмет в руки уже иначе, не безразлично, а как приготовившая еду кухарка, когда подходит час ее обеда. Я стоял в очереди, когда чья-то рука коснулась моего плеча.
— Глядите-ка, кто тут стоит! Так вот вы где, доктор?
От неожиданности я вздрогнул, хотя уже привык не обращать внимания на манеры Алфредо. Я получил деньги и подождал, когда получит он.
— Вас совсем не видно. Куда это вы подевались?
Нет, нет, к ним домой это время я не заходил и мог их встретить лишь на улице.
— Мы в Боусе, — сказал Алфредо. — Во время жатвы я должен быть на месте. Там у меня дом, и Аника пожелала туда поехать.
— Однако вы там зажились.
— Вот что, доктор: поехали ко мне. Или вы заняты? Тогда поехали. Правда, ко мне должны прийти по делу, но хоть немного да поговорим.
Лето стояло огнедышащее, город безропотно задыхался. Дом был пуст, окна закрыты. Мы устроились на первом этаже в просторной зале с плетеными стульями. Алфредо открыл выходящее во двор окно. Видневшаяся в окно белая стена сверкала на солнце, а над ней, словно на полотнах импрессионистов, во всю длину синела полоска неба.
— Что пьем, доктор? Наверху есть все, что хотите. Будете? И прохладительные напитки тоже есть. Так что же: лимонад, пиво?
Пить я не стал, а сигарету закурил.
— Так вы пока остаетесь в поместье?
— Послушайте-ка, доктор, приезжайте к нам туда как-нибудь на этих днях, идет? Вы ведь никогда не видели жатву? Будет обед и там… Софизинья.
— София?
Алфредо захихикал: ох уж эта Софизинья, — это не женщина, это дьявол! Разве вы не знаете, что…
— Естественно, я ничего не знаю.
— Так вот, Софизинья уже не в Лиссабоне. И знали бы вы, доктор… Представляете, она опять пыталась покончить с собой…
И он с удовольствием залился смехом, внутренним, утробным смехом. Но как она пыталась покончить с собой, я не спросил, а Алфредо не рассказал. Зато он рассказал о сумасбродствах Софии: ночах, проведенных вне монастыря, в компании лоботрясов, с которыми она пускалась в развлечения, стычках с настоятельницей и ультиматуме отцу — немедленно взять ее оттуда.
— Теперь она у нас; говорит, что будет держать экзамены и должна пройти. Она на все способна. Если уж ей что-то втемяшится, не отступит ни за что. Но мой тесть спрашивает: где гарантия, что она ничего больше не выкинет, если даже поступит в университет — хоть в Лиссабонский, хоть в Коимбрский? Ей сам черт не брат.